– Да что же это значит? – спрашивает барыня, когда сосед ей прочитал рескрипт.

– Уничтожается крепостное право.

– А крепостных крестьян не будет?

– Совсем не будет.

– Ну, этого я не хочу! – объявила барыня, вскочив с дивана. – Решительно не хочу! Пойду сама к государю и скажу: я скоро умру, после – пусть что хотят, то и делают, а пока я жива, я этого не хочу!

Сосед со вздохом поддержал ее:

– Как это у меня отнимается мое? Да ведь я человеком владею! Мне мой Ванька приносит оброку в год до пятидесяти целковых. Отнимут Ваньку, кто мне за него заплатит? Да и кто его, дурака, ценить будет!.. Вот я ехал к вам и видел своего бывшего крепостного Мишу, теперь он постоялый двор держит. Спрашиваю: «Что, хозяин, чай, воли ждешь?» – «Как, ваше благородие, не ждать». – «То-то пойдет потеха, а?» – «На что потеха. От этого спаси Бог! Дай, Господи, эту благодать с миром и любовно принять». – «Надо бы, говорю, с любовью, а без потехи дело не обойдется». – «Обойдется, Бог даст». Может, и правда?

Но у страха, да еще при нечистой совести, глаза велики. Крестьянские бунты мерещились во сне и наяву. Жалобы властям сыпались без конца. Становые приставы и исправники почти не возвращались на свои квартиры, поспешая из одного конца уезда в другой. Чего же стоили жалобы?

Князь Ф.Ф. Мышецкий жаловался на своих крестьян села Нерчлева, что они «под влиянием ложных понятий о свободе, огласив себя вольными», отказались от уплаты оброка. При расследовании исправника оказалось, что они только просили помещика об отсрочке на месяц десяти рублей недоимок.

Помещица Попова вопияла о том, что «крестьяне выходят из повиновения». Оказалось же, что мужики не решились исполнить ее требование ехать за дровами в «соседние дачи». Крестьяне не отказывались от уплаты оброка, а просили об отсрочке по своей бедности и разоренности.

Крестьяне А.Д. Черткова отказались повиноваться бурмистру. Обнаружилось, что тот, пользуясь доверчивостью и непрактичностью барина, присвоил более семи тысяч мирских денег.

В записке «О волнениях крестьян в 1859 году», составленной департаментом исполнительной полиции, приводятся такие примеры: в Смоленской губернии произошло 10 случаев неповиновения помещичьих крестьян, причем в имении помещика Звягина пришлось прибегнуть к содействию военной команды; в Новгородской губернии государственные крестьяне отказались от выполнения лесных работ, несмотря на внушения местного окружного начальника; убиты были помещики Марченко в Полтавской губернии, Терский – в Рязанской, оба за «строгое» обращение с крестьянами и обременение их тяжкими работами; в Воронежской губернии крестьянин Тюхов нанес своему владельцу Шетохину «несколько ударов колом по голове и плечу за то, что он обольщениями и угрозами склонил к прелюбодеянию с ним жену Тюхова»…

Так и видишь серенький ноябрьский денек, пустое поле, по которому бежит помещик Шетохин, но проклятые тонкие сапоги подводят, скользят по чернозему, он падает на четвереньки, и тут негодующий Пантелей Тюхов обрушивает свое орудие кары на голову хозяина. По плечу он его успел ударить тогда, когда подоспевшие кучер и приказчик бросились на «бунтовщика».

Из письма орловского помещика шурину в Москву: «У нас рассказывают, что составляется положение о свободе крестьян. Это нас сильно беспокоит, потому что такой переход нас всех разорит, все у нас растащат. Квартирующие у нас в Трубчевске военные говорят, что будто бы этого Англия требует, а дворовые уши навострили…»

Рязанский вице-губернатор Михаил Евграфович Салтыков, печатавшийся в журналах под именем Н. Щедрина, рассказывал, что в самый день мучениц Феклы и Анны, 20 ноября, собственная приданная девка Феклушка торжественно в общем собрании всей девичьей объявила, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом сидеть будет, и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она ли Прасковье Павловне или Прасковья Павловна ей! Бедная Прасковья Павловна тихо смирилась с мыслью, что станет новой мученицей.

Были, однако, иные помещики. Князь Петр Долгоруков (двоюродный брат шефа жандармов) представил записку, в которой доказывал: «Пользование землею, как оно поставлено в рескрипте, мало доставит помещикам вознаграждения, а породит непрестанные, ежедневные столкновения, ссоры, тяжбы, угрозы, которые во многих местах могут довести до пролития крови… Единственное средство сделать эмансипацию мирным и спокойным образом состоит в освобождении крестьян с некоторою частью земли, с немедленным вознаграждением помещиков и с немедленным расторжением всех уз, которые доселе связывали помещиков с крестьянами».

Князю Петру тульский губернатор предложил войти в комитет представителем от правительства, но тот отказался. Болезненно честолюбивый, бесспорно умный и хорошо образованный Долгоруков представлял для себя более завидное поприще. (Еще напишет Герцен в «Колоколе» и о нем, как об одном из тамбовских помещиков, что г-н Д. «гораздо более способен к составлению нового проекта об угнетении негров, чем к тому, чтобы в Тамбовском комитете замолвить доброе слово в пользу крестьян».)

Увы, к огорчению князя Петра, его записку в министерстве внутренних дел присовокупили к запискам того же содержания, представленным графиней Антониной Блудовой, ярославским помещиком Лихачевым, нижегородским помещиком Стремоуховым и десятком других, да и положили в шкафы Крестьянского комитета. Ранее князь редко ругал «стародуров», но тут его недовольство стало обращаться против петербургской бюрократии. Он не был одинок.

Из письма московского барича отцу: «Петербургские реформаторы полагают, что эта реформа начнется и кончится только на нас одних, что милый и интересный класс народа переведет помещиков, а своих благодетелей, то есть высших и низших чиновников, оставит в покое наслаждаться их прекрасными окладами и казенными квартирами. Легко ошибутся, и я вполне убежден, что если буду висеть на фонаре, то параллельно и одновременно с их сиятельствами графом Блудовым, графом Адлербергом и прочими умниками!»

Тем не менее в 45 губерниях Европейской России создавались дворянские комитеты из выборных представителей и назначенных от правительства. Первые, как правило, принадлежали к крепостнической партии, вторые – к освободительной. В Рязанской губернии в числе вторых был Александр Иванович Кошелев.

26 августа 1858 года (в годовщину коронации) в доме губернатора под председательством предводителя рязанского дворянства А.В. Селиванова открылись заседания комитета. Большинство в нем составляли крепостники, а меньшинство – робкие либералы, для которых Кошелев с его идеями освобождения крестьян с наделами был крайним радикалом.

Заметим, что деятельность Рязанского (как и всех других дворянских комитетов) была строго ограничена регламентом, за пределы которого «комитеты из дворян-помещиков могут не входить в суждение о сих важных, но касающихся не местного, а общего в империи устройства предметах». Губернатор имел право прекратить занятия комитета в случае нарушения регламента. Впрочем, работы и так хватало.

Перед началом первого заседания большая часть членов комитета побывала на литургии в Успенском соборе Кремля. Во время службы Кошелеву показалось, что возможно их единение, ибо точно так же, как вера, их должно сблизить святое дело справедливости. Но по выходе из собора, пока все ожидали губернатора, сухопарого немца Клингенберга, он увидел, как другой член от правительства – Маслов, уже известный всем как заклятый крепостник и яростный защитник дворянских привилегий, вполголоса разговаривает с предводителем большинства в комитете Федором Сергеевичем Офросимовым, человеком умным и образованным, при этом весьма ловким и хитрым. «Сговариваются», – мелькнуло в голове Кошелева, и по беглому взгляду двух своих недругов он утвердился в мысли, что разговор шел о нем.