16 апреля Александр Николаевич прочитал в только что вышедшем номере нелюбимого журнала «Современник» статью хорошо известного ему профессора Кавелина об освобождении крестьян. Статья оказалась скверного содержания. В ней развивались мысли о необходимости наделения крестьян землей, что прямо противоречило принципам, высказанным им в рескриптах.

Призванный к ответу Долгоруков сообщил, что именно эта статья, но в более расширенном виде, уже больше года гуляет по рукам в России, невообразимо возбуждая умы. Сделав паузу, шеф жандармов скромно добавил, что давно считал Кавелина опасным человеком, как мог сопротивлялся его назначению воспитателем наследника, но – «красные» уже берут верх и в Зимнем дворце.

Император распорядился уволить профессора Кавелина от преподавания наследнику русского права. Статью же онаго профессора рассмотреть в Главном комитете по крестьянскому делу.

Константин Дмитриевич Кавелин был призван в здание у Цепного моста, где в кабинете князя Долгорукова провел несколько часов в объяснениях.

Стоила ли статья Кавелина таких государственных мероприятий? На первый взгляд нет. По убеждению императора – да. Радикальность предложенных профессором мер была сейчас опасна, ибо дворянство едва-едва шло на уступки в редакционных губернских комитетах. Особенную опасность придавало статье то, что автор был близок ко двору, к царской семье, и тем самым царское имя как бы освящало его идеи. Как к этому отнеслись бы 110 тысяч господ-помещиков, не хотелось и думать. Нет уж, незрелое российское общество следует на помочах осторожно вести вперед шаг за шагом. Император решил, что летом следует непременно посетить несколько губерний и успокоить умы… Но каков этот Кавелин!

В письме Барятинскому император писал: «Тенденции печати вообще довольно дурные из-за непростительной распущенности в этой части во время управления снисходительного Норова, поэтому у теперешнего министра Ковалевского, который является отличным человеком, в полном значении слова, несмотря на всю его энергию, много затруднений. Вообще на моем месте нужно владеть добрым запасом спокойствия и рассудительности, чтобы выдержать все хлопоты и все газетные неприятности. Я только прошу Бога, чтобы он меня поддержал и не позволил мне впасть в отчаяние, что, к счастию, не случилось до настоящего времени».

Следствием увольнения Кавелина стал уход в отставку главного наставника цесаревича Титова. Партия «военных пестунов» наследника в Зимнем взяла верх. Однако это имело более общее значение: партия охранителей, или «стародуров», во главе с Орловым, Долгоруковым и Паниным показала всем, кто сильнее и кого слушает государь.

«Эх, господа, – сокрушался в дневнике Никитенко, – хотите пользы, так не делайте вреда! Деятель общественный есть лицо ответственное: он отвечает не только за свои идеи, но и за удобоприменяемость их. Не трудно возбуждать страсти, но труднее их направлять!»

Последняя мысль профессора русской литературы показывала его редкую проницательность и тонкость ума. Возбужденные самим правительством страсти подавлялись и уходили в подполье. Но кто мог предвидеть далекие последствия сих законных мер?

Великая княгиня Елена Павловна теперь без колебаний главным своим делом считала эмансипацию помещичьих крестьян. Пренебрегая толками, она использовала все возможности для поддержки Николая Милютина. Своей заботой она пригрела и его первых сотрудников, и князь Черкасский с Юрием Самариным стали постоянными посетителями Михайловского дворца. Летом 1860 года князь Черкасский по приглашению великой княгини переселился в одно из дворцовых строений на Каменном острове, и туда же перевезли заболевшего от переутомления Самарина, лежавшего пластом в гостиничном номере в душном и пыльном городе. Елена Павловна переломила в себе давнее нерасположение к Ростовцеву, бывшему ближайшим сотрудником ее покойного мужа-солдафона. Сплочение партии освободителей вызывалось усилившейся осторожностью царя. Вдруг 31 мая правительственным циркуляром было запрещено употреблять в печати слово «прогресс».

Между тем жизнь продолжалась. В мае состоялось торжественное освящение Исаакиевского собора. На Петропавловском соборе в крепости установили новый шпиль, сделавший собор самым высоким зданием в городе; стало модным ездить в крепость и в подзорную трубу смотреть на летящего ангела, венчающего шпиль.

В июне в Павловске прошел бенефис Иоганна Штрауса, давно полюбившегося русской публике. Осенью весь Петербург бросился смотреть Айру Ольриджа в роли Отелло.

В августе начались приемные экзамены в университет, и Никитенко с грустью отмечал неразвитость поступающих, среди которых стало больше поляков, немцев и других иностранцев. В эти дни Никитенко слушал в авторском чтении отрывки из романов «Обломов» и «Дворянское гнездо», которые оценил очень высоко.

Весной в залах Академии художеств была выставлена картина Александра Иванова, о которой давно ходили разные толки. Вдовствующая императрица видела творение Иванова в Италии в мастерской художника, куда он ранее никого не пускал. Ее удивили размеры картины, но сама картина несколько разочаровала. Ожидалось нечто вроде «Последних дней Помпеи» с бурным эффектным действом, а оказалось – сосредоточенное молчание. Даже главная фигура Мессии была где-то вдали и едва видна. Александр, приуготовленный матушкой, не выразил желания приобрести ранее заказанную им картину.

Толки вокруг творения Иванова не умолкали и были преимущественно неблагоприятные. Знатоки, воспитанные на традициях классицизма, отмечали неправильную постановку фигур («которые нельзя обращать к зрителю спиной!») и строгую, «сухую» живопись, далекую от колористов немецкой школы Оверлока. Другие возмущались «иудейской» внешностью персонажей (забывая, что действие картины происходит в древней Иудее). Газеты упрекали художника в «прозаизме выражения» величайшего в истории события.

Немногие тогда в Риме и Петербурге поняли стремление художника выразить не столько внешнее действие, сколько мысль: «начался день человечества, день нравственного совершенствования». В июне Иванов умирает от холеры.

Удивительное дело – произведение подлинного искусства, порожденное упорной мыслью и вдохновенным гением. Сами того не подозревая, их творцы выражают много больше, чем намеревались, воплощая в картине, романе или симфонии и общечеловеческие страсти и дух своего времени. Так, в картине Иванова можно увидеть тот перелом бытия, который наступил в России, то неясное ожидание нового, которым жило общество. Главным же было прозвучавшее указание на Спасителя мира, готового к смерти ради людей, а те – сомневаются, и верят, и не верят в вечно новую Истину.

Холодность к картине Иванова никак не была показателем религиозного равнодушия петербургского общества. Многочисленные церкви и соборы никогда не пустовали. Поездка в ближнюю Сергиеву пустынь, где настоятелем был известный о. Игнатий Брянчанинов, была почти обязательной как для мещан, так и для аристократии. Кстати, покойный император особо благоволил к этому монаху, которого знал с юных лет юнкером-инженером. В связи с назначением в 1857 году епископом Кавказским и Черноморским и в память о Николае Павловиче Александра Федоровна вручила святителю панагию с изображением Богоматери, украшенную бриллиантами и рубинами. Тяжко больной владыка Игнатий мечтал о тихой келье, возможности молиться и писать духовные сочинения, но вынужден был вновь покориться. Его отъезд опечалил петербуржцев.