Шрифт:
Закладка:
– Знаю всю рязанскую историю, – сказал Ланской, – знаю ваше нежелание туда возвращаться, но возвратиться вы должны. Иначе члены от дворянства везде выживут членов от правительства.
По размышлении Кошелев заявил о готовности вернуться при условии назначения нового члена комитета от правительства, более созвучного делу освобождения, при отмене всех решений, принятых комитетом в его отсутствие, и сохранения всех членов комитета, кроме Маслова.
Ланской в тот же день сообщил все обстоятельства рязанской истории Александру Николаевичу, который приказал рассмотреть представленный доклад в Главном комитете по крестьянскому делу. Кошелев поспешил к Якову Ивановичу Ростовцеву, с которым был прежде знаком, и убедил его поддержать его сторону в завтрашнем заседании.
Назавтра страсти кипели немалые, ибо члены Главного комитета вполне сознавали важность дела: то было не первое открытое выступление крепостнического большинства против намерений правительства (в июне большинство Нижегородского губернского комитета выдвинуло требование выкупа за личное освобождение крестьян). Ланской представил царю записку «о несогласии» в Рязанском комитете и предложил выразить «высочайшее благоволение» меньшинству, а решение большинства отменить. Губернатору же объявить о высочайшей воле: неукоснительно придерживаться идей рескрипта. «Исполнить» – написал на записке Александр. И в этот раз члены Главного комитета не были настроены решительно и скорее согласны с рязанскими крепостниками, но – воля царская…
В конце ноября губернатор Клингенберг предложил членам комитета собраться в мундирах для выслушивания высочайшего повеления. В нем комитету изъявлялось высочайшее неудовольствие и вместе с тем повелевалось: считать недействительным все, что было сделано в нем в отсутствие члена от правительства Кошелева, считать уволенным от звания члена комитета от правительства Маслова и назначить на его место рязанского помещика Дмитрия Самарина.
Самарин был добрым приятелем Кошелева и вполне разделял его взгляды. Занятия комитета возобновились, но шли почти так же, как и ранее. Правда, теперь Кошелев был не одинок.
Современники исторических сдвигов редко замечают их, разве что те происходят в форме катаклизма, политического переворота. Обыкновенно же день следует за днем, с обычными хлопотами по службе и по имению, беспокойством о здоровье детей, раздражением в отношении жениных родственников и так далее. В 1858 году к такого рода заботам петербургского общества прибавилось неуемное и жгучее любопытство ко всему, что касается дела эмансипации.
– Помяните мое слово, господа, будет бунт!
– Да ведь если мужику делают добро, зачем ему бунтовать?
– У мужиков, батенька, психические движения совершаются по другим законам, чем у людей вообще!
Однако крестьяне, «хамы», которых родовитые аристократы и за людей не считали, сразу поняли значение гласности. Постепенно до всех дошла весть о царском рескрипте. «Дело пошло на огласку, – в открытую говорили мужики в деревне и в городе, – теперь господа его не скроют».
Другой полюс в крестьянском вопросе являли собой вдруг возникшие либералы, велеречивые говоруны, пылко жалеющие «страдальца-пахаря-кормильца нашего» и призывающие к скорейшему его освобождению безо всяких условий.
Промозглой беспросветной ночью, какие нередко случаются в Петербурге поздней осенью, редактор журнала «Русская Сцена» Николай Васильевич Михно ехал на извозчике вечером из гостей с приятелем-либералом. Дорогой узнали, что извозчик из крепостных и отпущен барином на заработки.
– Скоро ли вас освободят? – спросил приятель.
– Кто ж это знает…
– Что ж вы смотрите? Разве вам даны топоры только для того, чтобы дрова рубить? Взяли бы их и – марш к Зимнему дворцу! – приятель в гостях явно перебрал.
Извозчик молчал.
Шел четвертый час ночи. Фонари все были потушены, но в конце Знаменской улицы, по которой ехали, виднелся огонек.
– Что это там? – вдруг спросил либерал.
– Там собираются наши, чтобы идти к Зимнему дворцу, – спокойно ответил мужик. – Айда с нами!
Приятели всмотрелись, вроде действительно ходят какие-то люди и что-то в руках у них…
– Поверни-ка, братец, направо в переулок! – взвизгнул либерал.
Извозчик громко расхохотался и повернулся к своим седокам.
– Вишь, барин, болтать ты умеешь, а враков мужика не разобрал да испугался.
Они доехали до горящего фонаря и увидели, что он освещает всего-навсего яму.
Профессор Никитенко отмечал в дневнике: «Бесконечные толки о свободе крестьян. Правду сказать, есть о чем толковать. Тут затронуты самые существенные интересы общества, многие симпатии и антипатии, до сих пор таившиеся в умах… Между помещиками-душевладельцами различаются два оттенка: одни находят меру освобождения несправедливою в тех условиях, в каких она предложена правительством; другие находят ее безусловно вредною или по крайней мере преждевременною. Конечно, они имеют основание опасаться. Тут дело идет об их благосостоянии. Вопрос касается их поземельной собственности, от которой они не хотят отказаться. А иным просто не по сердцу уничтожение их барства – и эти чуть ли не сильнее всех кричат».
Мнение Никитенко весьма показательно, ибо вчерашний крепостной признает основательность опасений помещиков. Для самого же почтенного Александра Васильевича на первое место среди преобразований вышло составление проекта нового цензурного устава. Задача Никитенко была трудна потому, что он знал умонастроение царя, который нередко высказывал «нерасположение» к литературе и даже сомнение в ее благонамеренности, считая необходимым «бдительное цензурное наблюдение за ней».
Никитенко не имел прямых встреч с императором, но верно знал о его настроениях. Александра Николаевича страшно раздражали попытки «писак» принять участие в деле, до них прямо не относящемся, или даже повлиять на государственных людей, смешно сказать – и на него. Василий Долгоруков регулярно доставлял ему свежие номера «Колокола», приносил для показа петербургские и московские журналы, газеты, а то и просто листки, в которых печатали все, что в голову взбредет.
По всему своему воспитанию Александр II никак не был готов к участию общества в государственных делах. Он полагал, что коли уж перемены делаются сверху, то общество обязано терпеливо и покорно ожидать их, но никак не вмешиваться. Получалось же, что какой-нибудь кирсановский помещик или студент с Васильевского острова считал себя умнее его, самодержца всероссийского. Нет уж, господа, обойдемся без вас! Слава Богу, не глупее!
В письмах к Александру Барятинскому на Кавказ император не раз жаловался на «неблагоприятное расположение умов», усиливаемое журналами. «Я никогда не был вообще и в частности большим почитателем писателей, – писал Александр давнему другу, – и с грустью убедился, что это люди с очень опасными тенденциями и мыслями».
