Стоял замечательный день, какой нередко бывает в конце лета в средней полосе России. С высоты кремлевского холма открывался вид на окрестные луга и поля, на Оку, тихо текущую внизу. В полный цвет вошли розы, во множестве растущие в кремле тщанием монастырских садовников и радовавшие глаз пышным многоцветием. Чистые зеленые лужайки, подметенные и недавно политые дорожки, высокие и массивные липы, смыкавшие свои ветви высоко над головой, – все было полно мира и отрады. Даже резкое карканье нескольких ворон, потревоженных церковным благовестом, не нарушало этого сосредоточенного покоя.

Но едва дворянские представители вышли за стены кремля, сели на пролетки и дрожки и покатили по пыльным улицам Рязани, лишь у губернаторского дома вымощенным булыжником, как дух вражды, партийной непримиримости и ожесточения обуял их.

Положение крепостнической партии было проще, ибо их было большинство. Кошелеву редко удавалось проводить свои предложения, но он бесил большинство тем, что обнаруживал его тайные замыслы и заставлял противников освобождения откровеннее выражать свои намерения.

Он поначалу надеялся на Селиванова, высказывавшего определенное сочувствие делу эмансипации. Но предводитель трусил, впопад и невпопад брал то одну, то другую сторону и, наконец, заслужил общее презрение. Офросимов, втайне добивавшийся губернского предводительства, ловко вел свою партию, сам будучи умерен в словах и находясь с первым своим противником Кошелевым вовсе не в дурных отношениях.

Вперед выставляли Маслова, который говорил так:

– Крепостное право вовсе не противоестественно. Я совершенно противного мнения. Неверно считать крепостного рабом, а помещичье поместье – плантацией. Нигде крестьянин так не успокоен и обеспечен, как у хорошего помещика, который выгоды его соединяет со своими. Барщина у нас определена законом, оброк не разорителен и добывается по усмотрению самого мужика, как и где он хочет. Пушкин верно говорил, что в русском крестьянине нет и тени рабского уничижения. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наши господа эмансипаторы не могут не знать, что в Англии, столь кичащейся своей демократией, простой люд живет убого, ютится в домах, в которых наш мужик и скотину не поместит!.. Хотя и случаются злоупотребления помещиками своей отеческой властью, но они столь же редки и нехарактерны для России, как Джек Потрошитель для Англии!.. Разрушить существующий порядок – значит подготовить гибель государству. Непросвещенный народ, не имея истинного понятия о сущности свободы, тотчас употребит ее во зло, и те же крестьяне, которые под покровительством добрых господ наслаждаются мирною и спокойною жизнью, сделаются пьяницами, разбойниками и душегубцами. Они непременно восстанут против всех властей, отклонятся от церкви и сделаются не только бесполезными, но и вредными для государства!

Доводы Кошелева о невозможности в XIX веке владения одного человека другим, об изначальном неравенстве их прав, которое несправедливо, не воспринимались дворянством, находившим как раз такое положение естественным.

Яростно выступали против Кошелева отставной гусар Приклонский, упрямо повторявший то, что нашептывал ему Офросимов, дерзкий интриган Лихарев, пара соседей-помещиков Ключарев и Арсеньев, на разные лады убежденно повторявшие, что крепостное право нельзя отменить иначе как чтобы все обязанности дворянские свалить, а все права увековечить. Говорили долго и путано, но тошнее других был князь Волконский, полусумасшедший, высеченный своими дворовыми людьми за распутство. Он считал себя независимым либералом и подавал голос по «внушению свыше» то за мнение большинства, то вдруг против.

Кошелев не без оснований считал себя главным в губернии препятствием к упрочению и усилению власти Офросимова и потому ждал от любезного противника любого подвоха. Тем не менее случившееся вскоре оказалось для него полной неожиданностью.

В одном из номеров издававшегося Кошелевым журнала «Сельское благоустройство» была помещена статья князя Черкасского с рассуждениями о нежелательности немедленной отмены теперь же телесных наказаний в крестьянском быту, благо, и сами крестьяне считают их еще необходимыми. Либеральная журналистика заклеймила журнал. Друг-приятель Иван Аксаков решил заступиться и напечатал в «Московских ведомостях» статью, в которой среди прочего написал, что странно и неприлично нападать из петербургского далека на людей, которые в настоящий момент борются в губернских комитетах, отстаивая права и интересы крестьян «против своекорыстия и невежества».

Черкасский состоял в Тульском комитете, и ему предстояло бороться там. А к Кошелеву в губернаторском доме подошел в перерыве заседания Лихарев, исполнявший обязанности адъютанта Офросимова, и спросил, намерен ли он отвечать на клевету Аксакова, оскорбившего честь всех членов Рязанского комитета. Кошелев растерялся и ответил неопределенно.

Вечером ему было сообщено, что комитет просил начальника губернии устранить его от занятий комитета на том основании, что он отказался осудить клевету на членов комитета, которые считают отныне невозможным заседать с ним за одним столом.

«Ах вы так!.. Ну и…» – такова была реакция Кошелева, вполне обычная для русского неслужилого человека, оскорбленного в лучших намерениях. Он сел писать письмо к губернатору с изъявлением желания об освобождении от звания члена комитета.

Но застучали под окном дрожки, и метнувшийся в дверь лакей едва успел шепнуть: «Их превосходительство!» – как на пороге кабинета возник Михаил Карлович Клингенберг, воспитанник Царскосельского лицея, тридатисемилетний камергер и действительный статский советник.

Они долго и горячо спорили. Один убеждал принять его письмо и тем восстановить в комитете давно желаемые покой и согласие. Другой настаивал на сохранении членства из интересов дела. Что здесь сыграло свою роль, то ли небольшая заинтересованность чиновного Клингенберга в сохранении своих «душ», то ли свободолюбивый царскосельский дух, а, может, и твердая ставка губернатора на царскую карту – кто скажет точно?

В ту ночь в столицу было отправлено спешное донесение губернатора министру внутренних дел о случившемся с требованием исключения четырех членов комитета, наиболее виновных в происшедших беспорядках – князя Волконского, Офросимова, Афанасьева и Маслова. А наутро сам Кошелев отправился в Петербург.

По приезде он имел беседу с Ланским, с которым был близко знаком через князя Одоевского, женатого на сестре Ланского. Дело оказалось нешуточным. В отчете III Отделения за 1857 год отмечалось, что многие дворяне, особенно мелкопоместные, «страшатся даже мысли об изменениях крепостного права. В отнятии у них власти над крестьянами они видят уничтожение дворянства». Спустя год шеф жандармов подписал отчет, в котором говорилось: «Первые высочайшие рескрипты произвели грустное и тревожное впечатление. Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое, по их мнению, отнятие у них собственности и как на будущее их разорение».

В таких условиях власть должна была быть столь же упорной и последовательной в достижении поставленных целей, сколь и гибкой в способах действия.