– Рад вас видеть, Константин Дмитриевич, – сказал царь, и Кавелин поразился этому, ведь еще вчера князь Долгоруков подчеркнуто небрежно спрашивал его имя и отчество. – Что до путешествий, то смею утверждать, что поездки наследника по России ни к чему не приведут. Ему все-таки не покажут настоящую Россию, как не показали мне двадцать лет назад. Это все des reves et des utopies.

– Мой дорогой, – обратилась императрица, – Константин Дмитриевич считает, что Николаю следует прослушать университетский курс в Москве.

Улыбка исчезла с лица императора.

– Ну это мы решим позже, – сказал он. – Университеты и журналы сейчас имеют вредное направление. Вот в одном напечатали статью о Гоголе, что-де тот пользовался уважением публики до тех пор, пока не начал воскурять фимиам Царю небесному и царю земному. Каково?… Что обо мне говорят, я на то не обращаю внимания. Нельзя всеми быть любиму: одни любят, другие нет. Цари земные бывают с ошибками. Но о Царе небесном нельзя так отзываться… Прошу меня извинить, дела!

После ухода императора собеседники помолчали.

– Жаль, что государь здесь всего несколько дней, – пояснила Мария Александровна. – Он мог бы вам дать инструкции, потому что в Петербурге все его время так занято, что ни минуты нет свободной.

Разговор их продолжался, и Кавелин смог в полной мере оценить живой ум Марии Александровны, хотя и отметил крайнюю осторожность, до робости, в выражении своих мнений и оценок, что он приписал ее положению. Воодушевленный добротой государя и вниманием государыни, он пустился в горячее изложение своего credo:

– Эра революций прошла, наступает другая эпоха. Не могу отрицать возможности переворотов, но убежден, что идеи, потрясавшие мир в основаниях его, потеряли свою едкость и односторонность и потому не могут иметь прежней силы. Революции неизбежны, когда правительства ничего для народов не делают и слепо отдаются ближайшим своим советникам, привилегированным классам…

Разговор шел по-французски, а этот язык несколько смягчал и облагораживал выражения, звучавшие по-русски вызывающе.

– …Революции всегда выражают справедливое требование, но опираются на ошибочную теорию, которая есть прямой результат непризнания народных потребностей. Таковы учения о свободе, о равенстве, наполнившие историю последнего времени кровью. Если бы правительства и аристократии сами добровольно дали права и оказали народу справедливость, – народ не возненавидел бы правительств и аристократий. Поэтому не верьте, что сильный говор и громкое выражение неудовольствия – дурной знак. Этим пугалом отдаляют правительства от народа и держат государя в руках!

После некоторого молчания Мария Александровна с улыбкой спросила:

– Скажите, отчего вы пользуетесь репутацией самого отчаянного либерала, que vent le progress quand même?

– Я эту репутацию заслуживаю, ваше величество, – с достоинством ответил Кавелин. – Я был большим либералом, бывши студентом. Есть лета, когда человек должен пройти через все крайности, так что не верьте, будто университеты проникнуты злым духом. Будучи профессором, я убедился в ошибочности социальных теорий, однако ж и теперь убежден, что они правильно указывали болезни общества. Проводя реформы, правительство решит задачи, поставленные социализмом!

Кавелин покинул дворец, воодушевленный безмерно. Подобно Каразину во времена Александра Благословенного и Киселеву при Николае Незабвенном, он считал, что правдивое слово, достигнув государя, повернет Россию к светлому будущему. Отчасти он был прав, но только отчасти.

Приведем мнение Кавелина из письма к Сергею Михайловичу Соловьеву, рассчитанного, впрочем, на более широкое распространение:

«Дожив до сорока лет в сознании, что я служу одной из 68 млн кариатид, поддерживающих для кого-то и для чего-то страшное чудовище, я с трудом могу привыкнуть и вглядеться в тот строй жизни, при котором монарха совсем почти не видать, никого он не душит и не давит, а между тем и его никто не презирает и не топчет ногами. Если Вам будут говорить, что все это случайно, что царь терпит все это по глупости и тупоумию, – не верьте. Он понимает и видит, что делается, и если не в его несколько ленивом темпераменте нести знамя впереди, то нельзя без улыбки слушать, как некоторые уверяют, будто бы он живет со дня на день как младенец. Я мог бы Вам привести поразительные доказательства того, как он понимает куда идти: но теперь нельзя глаголати. Скоро Вы сами увидите, что новая система заступает старую, но система, вводимая осторожно, постепенно, без торопливости и раздражения. Она не так радикальна, как многие бы желали, в том числе и Ваш покорнейший слуга, но было бы безумие, вдобавок преступное, не ценить и того, что делается…»