Женщина снова исчезла. Минуты через две дверь отворилась, теперь уж во всю ширь. Меня провели через красивый холл в гостиную, поразившую после убожества всех виденных мною здесь жилищ, своей роскошью. Голубым штофом обитая мебель, большая хрустальная люстра, сильно напоминающая паникадило, бронза, картины… Пожилая женщина, сопровождавшая меня, молча указала на кресло и ушла. Снова установилась тишина, но сквозь нее мне мерещился легкий шорох за тремя выходившими в комнату дверями — казалось, что за каждой кто-то стоит и неотступно следит за каждым моим движением. Ерунда, наверное, но до чего же неприятно. Нет, нельзя было приходить просто так, без предупреждения. Жаль, что Александра Сергеевна не позвонила Федину, не предупредила о моем приходе. Но когда я заикнулась об этом, она сказала:

— Да, не волнуйтесь вы так. Он, правда, очень милый. Прямо рассыпался в благодарностях. Скажете, что я посоветовала вам обратиться к нему и все. Так будет гораздо проще, неофициально и ему, наверное, больше понравится…

Я жду уже больше пяти минут. Это невозможно! Надо встать и уйти. Извиниться за беспокойство и уйти. В этот момент послышались шаги. В комнату вошел высокий красивый пожилой человек. Он остановился в нескольких шагах от моего кресла, выжидательно глядя на меня. С трудом выговаривая слова, я назвала себя.

— Супруга литератора Ефанова? — осведомился он. И тут я испытала чувство, до сих пор никогда мною не изведанное — горло почему-то пересохло, язык прилип к гортани. Я не смогла выдавить из себя ни слова и лишь отрицательно помотала головой.

— Чем могу служить?

Я молчала, делая над собой отчаянные усилия. Если бы глоток воды. Вдруг я навсегда потеряла дар речи? Говорят, на нервной почве это бывает. Как ужасно! Неужели он не понимает, что со мной что-то неладно. Спросил бы.

— У вас ко мне какое-то дело?

Наконец я справилась с собой и, отлепив язык, хрипло и сбивчиво начала объяснять ему. И тут — нет, мне это не показалось — в его глазах мелькнул испуг.

— Но советская ли вы гражданка? — спросил он.

Странно, но страх, отразившийся в его взгляде, и этот вопрос неожиданно помогли мне совладать с собой. Наверное, потому что никто еще никогда не пугался меня. Исчезли скованность, разжались сердце и горло, я даже распрямила плечи и приподняла голову.

— Да, я советская гражданка, — сказала я уже своим голосом, — Репатриантка. Приехала из Китая. У меня трое детей и уже очень немолодая мать. Я хорошо знаю английский язык, английскую литературу, английский быт. В свое время много переводила и думаю, что могла бы быть полезной. Средства к существованию у меня кончаются. Александра Сергеевна сочла почему-то, что вы поможете мне, если я обращусь к вам, поэтому…

— Но в этом случае вам следует обратиться к Борису Николаевичу Полевому, — облегченно сказал он. — Борис Николаевич возглавляет Иностранную Комиссию Союза писателей и, я думаю, сможет помочь- вам. Узнайте, когда он принимает, поезжайте к нему и скажите, что я посоветовал вам обратиться к нему. Так и скажите.

— Благодарю вас, — сказала я, вставая, — Я так и сделаю.

— Желаю успеха! Прощайте!

За дверьми зашуршало, зашелестело. На выходе из гостиной меня встретила та же пожилая женщина. Я повернулась, чтобы попрощаться с Константином Александровичем. Он стоял посередине гостиной, коротким кивком отреагировал на мои заключительные слова благодарности. В глазах его больше не было страха. Они выражали какое-то другое неясное мне чувство.

Узнав дни, когда я могу застать Бориса Николаевича Полевого, я поехала в Союз писателей. Нахохленный, засыпанный снегом Толстой грустно поглядывал по сторонам, вкусно пахло блинами. Неужели они справляют масленицу? Мне указали на флигель, где помещалась Иностранная комиссия. Приемная, ничем не отличавшаяся от всех виденных мной до сих пор приемных. Несколько человек со скучающим видом ждали своей очереди. Чего они ждут? Борис Николаевич внимательно выслушал меня.

— Та-ак, — протянул он, — Боюсь, что сразу я вам обещать ничего не могу. Вопрос достаточно сложный… (но почему? — подумала я). Вы говорите, что работали в «Дженерал Моторе»? Это одна из самых крупных мировых фирм?

— Да, в ее тяньцзинском отделении.

— Ив качестве кого, позвольте узнать?

— Стенографистки, секретаря, корреспондентки…

— Корреспондентки какой-нибудь газеты?

— Нет, я вела всю деловую переписку.

— A-а? Повторяю, устроиться переводчиком очень сложно. У нас много народу прекрасно владеет языками. Быть переводчиком при ком-то из иностранных гостей исключено…

— Этого я как раз совсем не хотела бы…

— Я постараюсь помочь вам. Может быть, в журнал, издающийся на английском языке… Но я должен подумать, навести справки…

В эту минуту в кабинет вбежал запыхавшийся молодой человек.

— Приехали! — возбужденно сообщил он. Борис Николаевич поспешно вскочил.

— Извините! — сказал он. — Мы ждем гостей из Индии. Заезжайте к нам дня через три-четыре и обратитесь к… — Он назвал имя и отчество молодого человека, посматривавшего на меня с заметным нетерпением. Я явно мешала.

Но за те четыре дня, что в Иностранной комиссии обдумывали, как бы помочь мне, жизнь не захотела дать мне передышки — обе девочки заболели корью, и у Ники она почти сразу осложнилась крупозным воспалением легких. Бревна, которые я купила, лежали во дворе и количество их каждую ночь уменьшалось на несколько штук. Пильщики, попросили деньги вперед под то, что им надо во что бы то ни стало взять в магазине мальчуковые ботинки для своих пацанов и клятвенно пообещав вернуться через час — исчезли безвозвратно. Других не нашлось, и я пилила бревна сама с помощью шестилетнего соседского мальчишки Леньки. Пилу постоянно заедало, бревна были сырые, в домике стоял до костей прохватывающий сырой холод. Молоденькая испуганная девочка-врач не внушала никакого доверия, и мы с мамой — или Милица, когда ей удавалось приехать — делали Нике уколы привезенного с собой пенициллина. И в довершение всего пришло письмо из Иркутска — в ответ на мое, без особой надежды на успех, посланное на адресный стол. Письмо из Иркутска было страшное. Две мамины сестры провели в лагере одна десять лет, другая — семь; муж одной, хирург, был расстрелян в 1937 году, муж второй, юрист, умер от разрыва сердца при выходе из лагеря. Жизнь их детей была искалечена и очень тяжела. Мамин брат Юра провел в лагере в общей сложности четырнадцать лет. Сейчас он живет в Воркуте, работает там. О судьбе нашего Коли они ничего не знают — последнее письмо от него было в тридцать первом году. Вряд ли он жив. Тетя Наташа писала, что все они были