будет жить в комнате хозяйки Галины Степановны, под ее и Ивана Гавриловича присмотром. Сегодня я ни о чем не буду больше думать. Просто встречать Новый год, слушать Вертинского, Лещенко, Реджи, пить настоянную на клюкве и облепихе водку, петь со всеми хором цыганские романсы, вспоминать забавные случай из прошлой жизни, смеяться и надеяться, что что-то хорошее в будущем все же будет.

Назавтра я сказала о предполагаемом переезде в Москву маме.

— А ты не боишься? — спросила она.

— Мамочка, больше всего я боюсь сейчас, застрять в Омске, где сколько-нибудь прилично устроиться возможности нет.

— Тогда надо ехать. Я на подъем легка.

И снова я закрутилась в предотъездной суете. Судорожно рылась в чемоданах, — что продавать сейчас, что оставлять на Москву, — ходила в комиссионки, в милицию, заказывала билеты, готовила и отправляла багаж. Побывала в школе, где обе учительницы, давая характеристики девочкам, отметили их начитанность и хорошие способности, но советовала обратить внимание на… как бы это сказать — излишнюю самостоятельность и самонадеянность Иры и повышенную нервозность и замкнутость Ники. Ладно! Может в московской школе дети не будут называть ее китайкой и постоянно дразнить…

Быстро пролетели последние недели. Московские родственники написали, что насчет прописки ничего обещать не могут, но комнату на станции Лобня уже подыскали, всего в сорока минутах езды от Москвы. Остальные вопросы я уже сама как-нибудь решу… Все равно едем! Ничего другого не остается. Ниточки, связывавшие меня с Омском, порваны.

И опять прощанья. Опять сожаления. Ведь приятные легкие отношения, сложившиеся здесь с несколькими людьми, могли перерасти в прочные дружеские связи, но для этого ни у меня ни у кого другого не было времени. Странная здесь жизнь ни на что хорошее, приятное времени не хватает.

Набирал ход поезд, уплывали вдаль знакомые лица, трепетали в воздухе платочки. Прощай Омск.

В купе плацкартного вагона мы оказались одни. Вагон был чистый, проводница приветливая, соседи поделиться впечатлениями заглядывали редко. Можно было лежать и думать о том, о чем думать последние дни было совершенно некогда. И я думала о Варваре Алексеевне и Андрее Алексеевиче, о славном Илье Николаевиче, который был «не чужд литературе» и так мало знал о жизни, идущей за пределами родной страны, — мне тут же вспомнился читанный в юности роман Краснова «Россия за чертополохом», — а его отец — председатель колхоза, которого арестовали и посадили в лагерь, только за то, что он осмелился с кем-то в чем-то не согласиться. Боже, до чего все это непонятно и неприятно. Ну почему мы с такой легкостью отмахивались от всего скверного, что слышали о здешней жизни? Хорошо, а если бы мне рассказали в Тяньцзине все то, о чем я узнала из первых рук здесь, чему сама была свидетелем? Поверила бы я? Нет, конечно! Потому что нормальному человеку поверить в это было невозможно. Слишком уж неправдоподобно. И бессмысленно!

Смотрю в окно, за сеткой мелкого снега пробегают невысокие горки, леса и поля. Урал. Наверное, летом здесь очень красиво. В Челябинске выхожу, чтобы послать телеграмму Милице. С края на перроне бойкая бабенка закутанная в платки. Рядом на ящике стоит огромная бутылка с жидкостью зеленовато-коричневого ядовитого цвета. Из нее она наливает по полстакана и вручает молоденьким солдатам, толпящимся вокруг нее. За полстакана они платят рубль и пьют, хохоча и сквернословя.

— Одурели, что ли? Перетравитесь все! — укоризненно говорит пожилая женщина в валенках с суковатой палкой в руке, остановившаяся рядом.

— Ничего, мамаша, нас много, — жизнерадостно отвечает ей совсем юный солдатик с разгоревшимся от мороза и водки лицом.

Дальше Златоуст — какое чудесное название и как очаровательно он расположен. Женщина из соседнего купе говорит мне, что по числу совершенных преступлений Златоуст занимает в Советском Союзе одно из первых мест. Я вспоминаю, как во время первой мировой войны мы с мамой ездили из Сибири повидаться с папой в Киев. В Златоусте на перроне продавали коробочки с уральскими камнями, и мама купила мне одну. Потом во время обысков и переездов все они растерялись и осталось только колечко с альмандином, темнотемно красным, почти черным камушком, с огоньком внутри. Уезжая из России, я подарила его своей маленькой двоюродной сестре. Интересно сохранилось ли оно? И, главное, сохранилась ли она?

Последнюю ночь в поезде я опять сплю тревожно, то и дело просыпаюсь с бьющимся сердцем и думаю, думаю… Надо будет постараться увидеться в Москве с кем-нибудь из консульских чиновников, знавших Петю, бывавших у нас дома, из тех, кому я давала уроки английского языка. Говорят, это не так просто, они избегают встреч с бывшими эмигрантами. Но все равно, попытаться надо. Может, помогут как-нибудь. Ну и, во всяком случае, не надо сразу же приходить в панику. Смотреть в оба. Мотать на ус (какие еще есть русские поговорки на этот счет?). И верить, что понемногу все образуется!

Дальше, дальше летит поезд. И, наконец, радиоголос торжественно сообщает; — Поезд прибывает в столицу нашей родины — Москву!

МОСКВА

Постояв немного в отдалении, паровоз тяжело вздохнул, словно набрался духу, тронулся и, наконец, вплотную подошел к столице нашей родины. За окном плыл перрон, заполненный людьми, которые суетились, сталкивались, бежали друг другу навстречу. Я напряженно вглядывалась в сгущающийся сумрак, стараясь выхватить из него знакомое лицо. Безуспешно! Наверное, не пришла телеграмма — в вагоне многие вспоминали случаи, когда телеграммы запаздывали на двое-трое суток. Я уже представляла себе, как мы мечемся по огромному незнакомому городу, разыскивая Садово-Сухаревскую улицу, теряя один за другим свои драгоценные чемоданы. И вдруг кто-то запрыгал перед нашим окном, застучал в раму. Милица! Волна облегчения разлилась по всему телу. Через минуту мы уже стояли на перроне, знакомясь с двоюродной сестрой Милицы — Светланой. Все говорили, перебивая друг друга, а я почему-то все шарила глазами по небу, отыскивая рубиновые кремлевские звезды, которые согласно книги «Наша Великая Родина», настоятельно рекомендованной к чтению всем будущим репатриантам, можно увидеть из любой точки Москвы. Точка, в которой находилась я, по-видимому, была исключением и это почему-то показалось мне дурным предзнаменованием.

Носильщик, такси, в двадцатый раз пересчитанные чемоданы и сумки, шумные, ярко освещенные — или это мне так казалось после Омска — улицы, и, наконец, мы оказались в просторной передней, стены которой были завешаны велосипедами, цинковыми ваннами и потертыми, туго набитыми портфелями, В переднюю выходили четыре двери. Все они были открыты, и из них выглядывали люди. Женщина с засученными рукавами, с повязанной платком головой, сердито бормотала