и делала, давая рекордное количество уроков, за чем следовали уроки частные, ее муж — по образованию зубной врач, работавший почему-то врачом санитарным, — ив настоящее время переквалифицирующийся на рентгенолога — они же должны достаточно зарабатывать на жизнь. А они… ходят дома в белье, «чтобы не снашивать одежду», как весело пояснил мне старший мальчик, Игорь. Каковы же в таком случае мои перспективы? Пока что я продаю все, что можно, и мы живем, а дальше — что будет дальше?..

«Поплачем, девушки!» перебил мои мысли повелительный Ольгин голос, и тотчас утихла кухонная суета, и разноголосый плач, стенания и всхлипывания слились в удручающую гармонию. Но, стоило этому хору зазвучать излишне надрывно, Ольга также властно оборвала своих помощниц: «Будет, девушки». И тут же мгновенная вспышка памяти перенесла меня на заставленное китайскими войсками спортивное поле «МиньЮань» в Тяньцзине. Генералитет и городское начальство сгруппировались на трибуне, сбоку испуганно толпились советские граждане. Громадный портрет Сталина в окружении белых цветов, траурные флаги, речи, печальная музыка. И вдруг короткая, гортанная команда: «Ку!» (Плачьте!), и вопль отчаяния, вырвавшийся из тысяч глоток, такой же мучительно надсадный и фальшивый, как плач на кухне, остановленный минуты две спустя командой «Ванла!» (Хватит!). Мне вдруг неудержимо захотелось смеяться. Неужели, если бы я находилась сейчас среди них в кухне, мне тоже пришлось бы имитировать горестный плач? Скорей всего, да.

Ночью к нам в комнату прокралась одна из монашенок. — Разрешите, я здесь в уголочке у двери прилягу? — робко попросила она. — Больно устала. А завтра мне еще читать и читать.

Мы с Татулей поставили походную кровать, дали ей подушку, от которой она наотрез отказалась, простодушно пояснив:

— Вошки у меня от заботок завелись. Еще в наволоке попрячутся, а потом к вам переползут. Нет, нет, не надо.

Похороны на следующий день. Суета. Скомканная заупокойная служба, во время которой Ольга с мужем и еще несколько человек демонстративно стояли на крыльце. «Со святыми упокой» — на мой взгляд, одно из самых замечательных церковных песнопений, исполненное нестройным старушечьим хором. Прощание с покойницей. Ритуальные рыдания Ольги, растерянные слезы сына Володьки, которого сопровождал все тот же молчаливый солдат, толчея, вынос… И сразу же начались лихорадочные приготовления к поминкам. От соседей понесли столы, лавки, посуду. На кухне резали и раскладывали по тарелкам пирожки, холодец, вареных кур, соленые огурцы. Посередине стола возвышалась кутья, утыканная лиловыми леденцами.

Первыми за стол пригласили вернувшихся с кладбища. Прочел молитву священник, негромко пропели «Вечную память» старушки, степенно застучали вилки. Ольгин муж скучным голосом сообщил присутствующим о многочисленных достоинствах Агафьи Трифоновны, как человека и тещй, вздохнув прибавил, что религиозные заблуждения ее простительны, что память о ней будет вечно жить в сердцах всех знавших ее и предложил выпить. Второй оратор доложил об Агафье Трифоновне как о соседке, также скучно и фальшиво перечислил ее достоинства и подтвердил, что память о ней в сердцах собравшихся будет жить вечно.

— Добрый человек была Агафья Трифоновна, царствие ей небесное, — дрожащим голосом сказала худенькая молодая женщина с мокрыми глазами. — Если могла помочь — никогда не отказывала. — И она заплакала.

— Мама родная, прости! Молись за меня! — пьяным голосом завопил Володька, но Ольга строго шикнула на него и он умолк.

Еще несколько женщин помянули Агафью Трифоновну добрым словом, но тут Ольга, поблагодарив всех почтивших память «матери моей Агафьи Трифоновны», вежливо попросила их очистить место. В кухне уже толпилась вторая очередь поминальщиков.

В эту партию, по настоятельному приглашению Ольги, были включены и мы с мамой. Стол успели убрать, тарелки и стаканы вымыть. Принесли свежие блюда со всевозможной едой, водку, наливки, кувшины с брагой, бутылки с коричневатой жидкостью, гордо именовавшейся «портвейн». Вместо кутьи посередине стола стояла теперь большая граненая рюмка, до краев налитая водкой. Поверх нее лежал кусочек черного хлеба.

Моим соседом оказался пожилой человек с болезненным нервным лицом с неглупыми насмешливыми глазами и приятным низким голосом. Он сказал, что зовут его Илья Николаевич, что ему «не чужд литературный труд» — он работает в газете и рад познакомиться с человеком, долго жившим «не в наших палестинах». Сначала беседа у нас не очень клеилась, но после нескольких тостов, начало которым, обращаясь к покрытой черным хлебом рюмке, положил опять же Ольгин муж, а продолжили такие же как он, сытые, на вид туповатые люди, не забывавшие упомянуть под конец речи о памяти, которая, раз поселившись так и останется навсегда в сердцах присутствующих, Илья Николаевич оживился и стал задавать мне вопросы, нередко свидетельствовавшие, как мало он осведомлен о том, что происходит в мирю вообще и в Китае в частности. Он не знал, что американцы понесли большие потери в войне с Японией, что Илья Эренбург написал «Хулио Хуренито» — самую остроумную — на мой взгляд — вещь из всего им написанного. Особенно его интересовала жизнь эмиграции. Он очень удивился, узнав, что мы и не думали нищенствовать, что заграницей существовала разнообразная и интересная русская литература, издавались газеты, толстые журналы, иллюстрированные еженедельники, что в Харбине некогда было более десятка русских гимназии, высшие учебные заведения, некоторое время даже опера — в которой два сезона пел Лемешев, драма, симфонические концерты, а в Тяньцзине до самой войны существовали концессии — английская французская, японская, итальянская…

— А советская? — спросил он.

— Русская концессия раньше была, но после революции ее, по распоряжению Ленина, возвратили Китаю.

Он очень многого не знал и расспрашивал обо всем с горячим простодушным интересом. Больше всего его поразило, что я могла уехать из Китая в Америку, в Австралию, в Бразилию, наконец, но почему-то предпочла вернуться на родину. Мне казалось, что Ольга и ее муж прислушиваются к нашему разговору, но вряд ли они могли расслышать, о чем мы говорим, так как гул голосов возрастал с каждым поминальным словом.

Прощаясь, он долго благодарил меня «за расширение рамок его умственного горизонта», а потом, понизив голос, спросил:

— Скажите, правильно я вас понял — вы, правда, могли в Бразилию уехать, а прикатили сюда?

— Правильно, — улыбнулась я.

Он еще больше понизил голос и, пригнувшись ко мне, произнес:

— Знаете, мне вас даже не жаль, — и подмигнул насмешливо и грустно.

Когда все разошлись, разнесли по соседям вымытую посуду, столы и лавки, Ольга пришла к нам попрощаться, сказала, что до сорокового дня все останется по-прежнему, а там уж она решит, что делать с домом. «Пока что живите спокойненько, на прежних условиях. Дуське я сказала, чтоб не очень-то водила».

Когда дом опустел, а к