— Боюсь, что такого рода работу найти вам будет трудно. Переводчики у нас не в. дефиците, — холодно сказала она. Мне показалось, что я ей очень не понравилась.

— Я готова исполнять и другую работу.

— Ваше образование?

— Я окончила гимназию, а потом два года слушала лекции на юридическом факультете и…

— Лекции по-китайски?

— Нет. В Харбине были два высших учебных заведения, где преподавание велось на русском языке. Политехникум…

— Да, я знаю. А зачем вам понадобилось изучать юридические науки дореволюционной России?

— Практического применения, конечно, никакого быть не могло. Только общее развитие. Но лекции там читали прекрасные профессора…

— А языковое образование. Где вы его получили?

— Сначала в гимназии, а потом в специальном колледже, где я учила английскую стенографию, машинопись и прочие конторские науки.

— Боюсь, что этого мало, чтобы преподавать английский язык нашим детям.

— Но я же знаю язык, проработала в английских и американских конторах более двадцати лет.

— Она в совершенстве владеет английским, — поспешно вставила Нина.

— Я должна подумать. Преподавание в институте и техникуме конечно, исключено. Там у нас требования очень высокие. В старших классах школы тоже. Может быть, мне удастся подыскать для вас что-нибудь в начальных классах. Посмотрим. — Она что-то черкнула в блокноте и чуть склонила голову, давая понять, что аудиенция окончена. — Желаю вам успеха. Если что-нибудь надумаю, дам вам знать через Нину Сергеевну.

Мы откланялись. Молча спустились по лестнице. Молча оделись и вышли на улицу. Только там, огорченно вздохнув, Нина сказала:

— Боюсь, что ты ей не показалась. Это все моя вина — я не сказала тебе, как с ней держаться. Надо было просить. Знаешь — мать-старуха, маленькие дети, больное сердце, очень вас прошу…» Хорошо бы и слезу пустить.

— Брось, Нина. Все равно я бы не смогла.

— Да, я понимаю. Мне тоже сначала было очень трудно. Подожди года через три еще, ой, как сможешь. Ну ладно, посмотрим, что она надумает.

За время нашего пребывания в высоком учреждении пошел снег, подул сильный ветер, я продрогла до костей. Отпирая дверь, хозяйка внимательно вгляделась мне в лицо.

— Ишь как озябла, — сочувственно сказала она. — Иди ко мне в горницу чай пить. Твои уж попили, а у меня чайник как раз закипел.

В крохотной комнатке, которой удивительно подходило название «горница», было очень тепло и чисто. На окнах белые занавесочки с вышитыми уголками, пирамида белоснежных подушек на узкой кровати, застеленной серым солдатским одеялом. Небольшой стол, покрытый клетчатой клеенкой. На начищенном медном подносе стоял чайник, рядом на тарелочке несколько кусочков черного хлеба, блюдечко с мелко наколотым сахаром и разноцветными леденцами.

— Садись, гостей будешь, — сказала она, наливая в граненый стакан жидкость, похожую цветом на чай, но пахнущую все теми же душистыми лекарственными травками.

— Я тебя не зря зазвала, — сказала она, кладя в рот кусочек сахара. — Нынче я в полуклинику ходила, а там врачиха наша Тамара Григорьевна вдруг и говорит мне: — «Надо вам в больницу лечь, Агафья Трифоновна, а то в одночасье помрете дома, даже помощь никто оказать не успеет», а сама уже направление пишет. Ну, я, конечно, спасибо сказала, направление взяла, а про себя думаю — там ли в одночасье, тут ли — какая разница? Чем скорее, тем лучше. Никуда я не пойду, дома помирать буду. Но раз уж оно так складывается, нужно кой-что подготовить. Потому я и хочу тебя попросить. Вот этот узелок — он у меня всегда за занавеской на окне лежит — ежели что, возьми незаметненько и Варваре отдай. Да ты не бойся, — продолжала она, заметив, наверное, непроизвольно-растерянное движение моей руки. — Ничего в ем нет такого, что денег бы стоило. Так мужские памятки всякие. Да я тебе покажу. Варварин брат Андрюшка, поди, уж рассказал тебе все о Николае о моем. Норовистый мужик был. Как привезли его с того острова, в лагерь попал. Через три года выпустили, хотел учиться пойти на токаря, ан нет, нельзя, говорят, не заслужил. Ну, он сам сапожному мастерству выучился. Поженились мы. В артель пошел работать. Усердный такой. Целый день, бывало, трудится, молоточком стучит. А напивался редко, только когда праздники, но тогда уж люто гщл, под руку не попадайся. «Скучно мне, говорит, с вами.

Очень скучно!» Народ гуляет, на улицах пляшут, песни поют, а он все свое: «Скучно мне. Это зло, говорит, в вас веселится. Все вы, говорит, злые». Он, будто, добрый. Иной раз так звезданет, что полдня не отдышишься. Очень был норовистый. Володька, сын, любил его, а Ольга — та на дух не переносила. Ей он, правда, тоже сильно жизнь попортил — с чего это на острове столько времени прохлаждался? Она его и возненавидела. Почему я тебя и прошу. Варвара сохранит, а Ольга тот же час в печку бросит. Да ты посмотри, что в ем.

Сведенными непослушными пальцами она развязала узелок. В нём лежала пожелтевшая фотография хорошенькой полуобнаженной полинезийки с рассыпанными по плечам вьющимися черными волосами, завернутая в тряпочку раковина с розовой изнанкой, вытянутая, как веретенце, обломок коралловой веточки, несколько засушенных цветков и сложенный вчетверо листок бумаги в клеточку, на котором бледнолиловыми чернилами было написано какое-то непонятное слово,

— Только всего и есть, — сказала Агафья Трифоновна. — Чепуха всякая. Только, раз уж он всю жизнь берег, как же я все это в печку побросаю. Нет, я такой грех на себя не возьму. Передашь, Вера Константиновна?

— Передам, — сказала я.

— Ну и ладно. А еще скажи мне, чего это девчонка твоя — светленькая которая — все нюнит, да нюнит?

— Напугали ее сильно, Агафья Трифоновна. Еще когда в деревне мы жили. С тех пор нервы не в порядке,

— Нервы?.. И слова-то такого мы прежде не знали. А теперь, бабы голосят от мужнего произвола, а доктора все свое талдычат: нервы да нервы, и таблетками пичкают. Ну, а я тебе травки настою, поить будешь.

Заглянула я к Ляле Васильевой — усталой, взвинченной, одолеваемой всевозможными трудностями, служебными, домашними, бытовыми, родственными.

— И зачем Нина потащила тебя к этой Капитолине? — сказала она. — Мерзкая баба. Предложит что-нибудь неподходящее, а если откажешься, будет всюду звонить — до чего неблагодарных людей к нам из-за рубежа понаехало, эмигрантов бывших. Я ее хорошо знаю. Она всех нас ненавидит.

— За что?

— За хорошую в прошлом жизнь, наверное. Мне кажется, зря ты хочешь устраиваться преподавать в школе. Это такой тяжелый труд. Дети невоспитанные, грубые. Мне хоть с коллективом повезло, а в большинстве школ интриги, неприятности. Мне вот пришло в голову —