ну и…» Наверное, ужас на моем лице проступил достаточно отчетливо, потому что в какой-то момент все дружно бросились успокаивать меня: «Сейчас уже совсем не то… Нет, нет, не бойся! Живется, конечно, трудно, но запросто сейчас не хватают».

— Вот меня посадили, — не без гордости сказал муж Нины, — год просидел и выпустили, даже на допросы почти не вызывали. А сейчас вот работаю санитарным врачом и на рентгенолога учусь. Нет, сейчас совсем другое дело,

Ночью, лежа на полу в нашем новом обиталище — проходной, скудно обставленной комнатушке в домике на одной из бесчисленных Северных улиц, куда мы перевезли на занятой у соседа, заляпанной известкой и глиной тачке свой скарб, я снова и снова перебирала в памяти все услышанное, все узнанное за последние несколько часов. В Солоновке, оправляясь от очередного шока, я воспринимала жизнь как нечто экзотическое, диковинное. Слишком уж непривычно было все вокруг, неправдоподобно, немыслимо. И в глубине души постоянно таилась мыслишка, нет, нет, все это не может быть моим уделом. Это почему-то удел других людей, хороших, добрых, несчастных, но совсем, совсем других, а для меня это временно. Я уеду, вырвусь из этих странных обстоятельств и тогда, тогда… Но вот сейчас я очутилась перед лицом не менее странных обстоятельств, ставших повседневной жизнью для людей, ничем не отличавшихся от меня, получивших такое же образование, такое же воспитание, живших такой же жизнью… И снова всплывали в памяти подробности сумбурных рассказов — о лагере под Сыктывкаром, где сидели литовские женщины, жены расстрелянных помещиков, крупных чиновников, просто состоятельных людей. (Господи, но почему же они, литвинки, оказались там? За какие грехи? Меняли последние тряпки на кусок хлеба, чтобы накормить умирающих от голода детей?..) Или рассказ Нины про то, как после смерти своей маленькой дочери она и еще трое товарищей по несчастью выбрались ночью из общежития и несколько суток плутали в тайге, добираясь до райцентра, откуда можно было послать телеграмму в Москву «но это возымело действие, после этого нас всех переправили в Омск». И многое другое. Но, странное дело, чем больше случаев, свидетельствующих о чьей-то глупости, подлости, жестокости приходило на память, тем дальше отодвигался страх, постоянно мучивший меня в Соло-новке. На смену ему приходила злость. Злость и жгучая ненависть к каким-то неведомым мне людям.

На следующий день снабженная справками, советами, напутствиями я отправилась по делам — нужно было прописаться, определить детей в школу, сдать в комиссионный магазин кое-какие вещи, купить раскладушку и какую-нибудь, еду.

Недавно я прочитала в газете, что Омск сейчас самый зеленый город в Советском Союзе, что он буквально утопает в цветах. Представить себе что-нибудь подобное в то утро было совершенно невозможно. Одноэтажные домики с тяжелыми ставнями на окнах. Высоченные заборы, частые таблички «злая собака!» Начавшийся с вечера дождь превратил его в город, утопающий в жидкой грязи. Я стояла на углу, думая, как бы мне перебраться на другую сторону, не погубив при этом полуботинок, как вдруг за моей спиной кто-то сказал:

— Досточки надо с собой носить, товарищ дорогой. На одну стали, другую из грязи выволакиваете и перед собой бросаете. А как же иначе?

Я обернулась. За мной стоял пожилой человек в зеленой вязаной кофте. Глаза его посмеивались.

— Пойдемте, я вам брод покажу, а то вон, куда вы забрели. На этом перекрестке в двадцатых годах верблюд утонул. Не верите? Ей Богу, утонул. Поскользнулся и упал. Встать не может. Мордой в грязь уткнулся, захлебнулся и был таков. А вы, по всей вероятности, соседка наша будете, Агафьина жиличка? Идемте, идемте. Заодно я вам и окрестности покажу. Здесь вот булочная, только за хлебом надо часов в 6 очередь занимать, сейчас уж не купите. Здесь магазин с прочими товарами, наличие которых определяется длиной очереди, Сейчас, видите, есть, но не очень длинная — возможно яички выбросили или там маргарин… А вот и брод наш знаменитый. Ступайте, не бойтесь. Поколения омичей сыпали сюда шлак, золу, битый кирпич и создали переправу. Смело ступайте. И вообще не унывайте, еще день-другой, прихватят морозы и ляжет божий асфальт до весны. Ну, рад был познакомиться. Мы с сестрой за агафьиным забором обитаем. Увидимся, стало быть.

Я поблагодарила веселого человека и направилась к броду, а он крикнул мне вдогонку:

— Молочишка детишкам понадобится, кликните меня — Андрей Алексеевич я. Корову мы с сестрой держим. Да Агафья вам скажет. А ваше имя отчество как? Вера Константиновна? Будем знать.

Переделав тысячу дел, я вернулась домой уже вечером. Дождь моросил, не переставая, отсыревшее пальто тяжело давило на плечи. На нашей Северной не было ни одного фонаря, окна были плотно закрыты ставнями, и только красные лампочки на воротах освещали выведенный белой краской номер дома.

— Мама, к нам в гости один господин пришел, сказал завтра нас с Никой в кукольный театр поведет, — горячо зашептала выскочившая мне навстречу Ира. — Очень хороший! Они с бабушкой и по-польски и по-французски говорят, смеются…

«Господи, кто бы это мог быть? Думала я, лихорадочно стаскивая промокшее пальто и туфли. Переодевшись в сухую одежду, доставленную мне девочками, и пригладив волосы перед осколком зеркала, заткнутым за оконную раму, я наконец переступила порог нашей комнаты. Навстречу мне поднялся несомненно «господин», седоватый человек в серых брюках и клетчатом пиджаке — обязательный наряд делового человека первых послевоенных лет. Галантно поцеловав мне руку, он представился и с сильным польским акцентом объяснил, что они с женой большие друзья Ляли и Вити. Узнав о нашем приезде, он счел своим долгом нанести нам с мамой визит, а также пригласить девочек завтра в кукольный театр, где он работает билетером и, в качестве такового, может проводить своих друзей бесплатно. Через несколько минут мы разговаривали как старые знакомые. Вскипел чайник, разогрели сваренный мамой еще утром борщ. Иван Гаврилович просто и с видимым удовольствием согласился разделить его с нами. Разговор шел легко и весело, несмотря на то, что говорили мы о вещах отнюдь не веселых. Оказалось, что Иван Гаврилович всего несколько недель назад возвратился из лагеря. Почему возвратился или почему там очутился? Спросите о чем-нибудь полегче. Родом он был с Западной Украины, из Львова. Служил на железной дороге. Начальником службы эксплуатации. Сразу после того, как Гитлер уступил эти местечки своему другу Иосифу Сталину, Ивана Гавриловича арестовали. Три месяца в тюрьме, за это время пять крушений. А, кстати, кто там был у вас начальником службы эксплуатации? Иван Синейчук. На допрос его! Кого ты подговорил устроить крушение?