И опять потянулись тревожные дни ожидания. Я побывала в школе, и сообщила учительницам, что девочки больны. Обе отнеслись к сообщению равнодушно, сказали только, чтобы я принесла справку от фельдшера. Добыть ее взялся Миша.

В день наших с мамой именин зашла Мария Никаноровна с Кокой. Она рассказала мне последние новости. Оказалось, что Люся покорила сердце хирурга из Волчихинской больницы, и он обещает расписаться с ней.

— Только Коку ни в какую брать не хочет. Вот ведь беда какая.

— Как брать не хочет? — одновременно спросили мы с мамой.

— Так ведь здешняя молодежь не то, что у нас в Тяньцзине была, — сокрушенно ответила она. — Говорит, уж это ты решай. Люсенька-то ему все, как на духу, рассказала, а он… как знаешь, говорит, а итальянского мальчонку в сыновья брать не стану. Отдашь пацана родителям, поживем, говорит, вместе, погодя распишемся, а не хочешь — что ж, разойдутся, значит, наши дороги. А обидно ведь… Люсенька-то у нас хру-пенькая, чуть что, сердце болит, перебои. А он культурный такой, в городе Омске институт кончал. И пьет не так, чтобы уж много, хоть им, хирургам-то, все больные бутылки несут. Но он умеренно выпивает. Не напивается, как мой… Ну что ж теперь делать. Я ей говорю, пока мы с отцом живы, за Коку не беспокойся, будем растить, ну а потом, сама действуй, как знаешь. Может, за то время распишетесь, попривыкнет к тебе…

— А Люся как? — спросила я.

— Что ж Люся… Ревет, конечно. Только такого случая упускать нельзя. Без мужа здесь не прожить. Нет, пускай уж Кока с нами. Дед даже воздерживаться стал. Говорит, нельзя мне слишком много. Я теперь за мальчишку ответственный.

После окончания уборочной кампании работа в конторе сократилась, зато высвободилось время д ля беспокойных мыслей. Что делать, если Барнаул не ответит мне? Похоже, так оно и будет.

Как-то утром, когда я брала воду из колодца, мне придавило железной цепью три пальца. Они посинели, распухли и сильно болели. Ясно было, что печатать я не смогу. Может воспользоваться этим случаем и съездить завтра в Барнаул? Сделать попытку?.. И, если нет… Что тогда?

Я решила сходить к Даше, попросить ее зайти завтра хоть ненадолго к маме. Еще нужно заглянуть в гараж — выяснить, поедет ли кто-нибудь утром в Михайловку. Шоссе было пустынно, лишь вдалеке виднелась невысокая коренастая мужская фигура, — человек шел мне навстречу. Вдруг он приостановился, поднял руку и помахал мне. Я помахала в ответ. Кто бы это мог быть? Человек снова зашагал, время от времени широко размахивая-поднятой рукой. И тут у меня отчаянно забилось сердце. Неужели? Да, это был Василий Михайлович.

— Здравствуйте, — говорил он, неловко пожимая мне руку изуродованными пальцами. — Верно люди говорят, на ловца и зверь бежит. Я ведь вас ловить приехал. Возле сельсовета слез с попутки, иду к МТС, гляжу — а это кто же мне навстречу… Бумагу я вам привез… разрешение.

Пока мы шли обратно к МТС и нашему дому Василий Михайлович рассказал мне, что получил предписание объездить МТС и колхозы и проверить, как устроились репатриированные, которых он привез в своем эшелоне, выяснить не имеет ли кто возможности и желания переехать куда-то, а нам сообщить, что сельхозуправление препятствовать отъезду не будет. Готовясь к поездке и просматривая списки приехавших он нашел надорванное, но нераспечатанное письмо — то самое, которое я отправила почти месяц тому назад и ответа на которое так ждала!

— Ну, тут уж я заторопился, наложил резолюцию на письмо, дал на подпись, печать пришлепнул… Ha-те, держите! И давайте, увольняйтесь, оформляйте бумаги и езжайте поскорее, а то застрянете. Даром, что ли я ночь в Михайловке мерз.

Накормив Василия Михайловича дома яичницей и напоив его горячим чаем, я отправилась вместе с ним в контору, и тут вихрь важных и совсем пустяковых дел, которые необходимо было срочно провернуть перед отъездом, подхватил меня, завертел, и выпустил из своих цепких лап лишь спустя две недели, когда серым туманным утром я очутилась, наконец, со своим семейством в кузове грузовика, который должен был доставить нас в Михайловку. Вспоминая это время сегодня, я вижу себя, все время куда-то бегущей, запыхавшейся: поездки в Волчиху, в район, в милицию, улицы Солоновки, по которым я несусь с «бегунком» в руке… школа, фельдшерский пункт, скотный двор, рабочая столовая, магазин, библиотека (существовавшая лишь в проекте), и еще тысяча всяких учреждений должны были выдать мне справку, что я не нанесла им никакого финансового ущерба, ничего не стащила, не сломала, не продала… На несчастье, руководители всех этих учреждений на своих местах не сидели и, чтобы застать их приходилось бегать туда-сюда по несколько раз.

В первый же вечер я побывала у всех наших тяньцзинцев и сообщила им благую весть — никого задерживать на целине не собираются. Как видно толку от нас было немного. Так что вострите лыжи, друзья. Иосиф Давыдович решил ехать в Барнаул на следующий же день. Неужели это правда? Неужели они увидят Ленинград? Взволнованный Андрей сказал, что он утром обсудит этот вопрос с родителями и тоже съездит в Барнаул. Алексей Данилович как оказалось, уже разыскал брата в Усть-Каменогорске и вел с ним переписку, выясняя нельзя ли перебраться туда в будущем. Эта стремительно надвигающаяся возможность привела его в возбужденное состояние. Он то хватался за бумагу, видимо за тем, чтобы написать заявление об уходе или письмо брату, то спорил с женой, настаивавшей, что сначала надо все с Люсей решить. «Одну ее в чужом краю никак не оставлю…» Спокойней всех восприняли известие Шуры, уже давно выработавшие свою программу: перезимуют они в Солоновке, постараются скопить побольше денег и по весне уедут в Барнаул. Кое-какие шаги они успели предпринять.

— Не понравилось, значит, у нас? — осуждающе сказал мне Прокопыч, когда я, положив перед ним кипу документов, попросила подписать разрешение на выезд из села. — Ну что ж, езжайте. Еще попомните деревню. В городе-то все с рынка…

Я лихорадочно раздавала и распродавала вещи, кухонную утварь, те несколько предметов мебели, которые, Перекочевав сюда из Китая, верой и правдой служили нам все эти месяцы. Мне было приятно, что наш старый комод и мамина кровать перейдут в избушку Степана, а китайские шкафики с золотыми павлинами на темно-красных лаковых дверцах уедут в Барнаул жене директора, а радио