сама ежедневно отправляю в Барнаул. Во всяком случае, мне еще ни разу не пришлось найти среди полученных оттуда таких же ворохов писем, телеграмм, инструкций, опросных листов и т. д. ответа хотя бы на один из вопросов, заданных нами. И что же в таком случае делать? Попросить разрешения у директора и самой съездил в Барнаул, после того как окончится уборочная? Но она продлится еще какое-то время… и потом, как я могу оставить хотя бы на два-три дня маму и девочек? Вчерашний разговор со Сте-паном не выходил из памяти, и я понимала, что отмахнуться от того, что сказал он, нельзя. Что же делать, что делать?

Девочки играли во дворе, но, увидев меня, кинулись ко мне с радостными восклицаниями.

— Мама! — кричала Ира, — целую неделю учебы не будет. Училка в поле едет.

А Ника прибавила: — А моя училка спрашивает, нет ли у тебя расчески на продажу? Она три яичка за нее даст.

Ника, по-видимому, была горда, что и она может сделать какой-то вклад в пропитание семьи. Обычно этим занималась Ира, быстро освоившаяся в деревне и всегда выяснявшая, в какой избе продадут нам творог или масло, согласятся накопать молодой картошки или обменять на ситцевый платок пучок зеленого лука или моркови, а иногда и пригоршню стручков молодого горошка, Застенчивая Ника в подобных сделках обычно участия не принимала и сейчас была явно довольна своим успехом. Но я, слыша и понимая все это, уже не могла справиться с охватившей меня яростью — яростью, рожденной страхом и требовавшей немедленного выхода.

— Не смейте говорить «училка»! — закричала я неприятно визгливым, чужим голосом. — Не смейте говорить «учеба» и “расческа!” Если я еще раз услышу подобные слова, я… я… не знаю…

Зрелище детских лиц, вдруг побледневших, их испуганных глаз и лица мамы, нахмуренного и грустного, заставили меня очнуться. Я резко повернулась, выскочила на крыльцо… и тут же меня постигло вполне заслуженное наказание. Бодучая соседская телка, иногда наведывавшаяся к нам во двор, забралась и на этот раз и, стоя у крыльца, поедала из ящика картофельные очистки, предназначавшиеся Степановой свинье. Мотнувшаяся от толчка дверь стукнула ее по боку, и она обиделась. Украшенная деревянным кокошником голова угрожающе придвинулась ко мне. Я хотела заскочить обратно в сени, однако телка преградила мне путь. Дрогнув и ища спасения в бегстве, я кинулась к сарайчику в противоположном углу двора. Телка, шумно дыша и топоча, бежала за мной. Свалил меня с ног сильный удар в левую лопатку. Телка нависла надо мной, вперив в меня тяжелый взгляд мутноватых глаз. Что-то неумолимое и тупое было в нем — уверенность в своей власти над поверженным врагом. Лежа на земле и не имея возможности двинуться потому, что разорванный рукав моего платья был втоптан в грязь ее тяжелым копытом, я лихорадочно обдумывала пути спасения. И тут раздался оглушительный рев и топот. Краем глаза я увидела Ирку и Нику — стоя на крыльце они отчаянно топотали и так же отчаянно ревели. Затем Ника схватила хворостину и, продолжая оглашать окрестности воплями, ринулась к нам. На этот раз дрогнула телка. Неуклюже переступив с ноги на ногу, она повернулась и затрусила по направлению к калитке. Ника хлестнула ее по широкому боку, и она испуганно ускорила шаг. Я поднялась, стирая кровь с расцарапанного локтя.

Вечером я подошла к кровати, на которой уже лежали девочки, внимательно следя за мной. Присев на край ее я обратилась к ним с торжественной речью.

— Ириша и Ника, простите меня! Нет, нет, не машите руками, дайте мне договорить. Простите меня. Я не должна была кричать на вас. Обещаю, что больше этого не повторится. Надеюсь, что не повторится…

Уворачиваясь от их объятий и горячих поцелуев, я старалась объяснить им, почему я так рассердилась.

— Да подождите вы, — отмахивалась я. — Неужели вы не слышите, что мы с бабушкой говорим не так, как здесь в деревне, по-другому. И я хочу, чтобы вы говорили так, как мы. Не хочу, чтобы вы портили русский язык всякими словечками. Он очень красивый… Ну, в школе с подружками другое дело, а с нами, пожалуйста, следите за собой. Вырастите, тогда сами решите, на каком языке вам говорить. Но запомните…

— Запомнили, запомнили… — кричали девочки. — Говорим одинаково! Ура!

— И еще я хочу поблагодарить вас за то, что вы спасли меня от позора. Подумать только, перед телкой спасовала…

Но- больше они уже не дали мне говорить. Мир был восстановлен. Уютно потрескивали чурки в плите и ворковал стоявший на ней чайник. На столе лежал круг света, отбрасываемый лампой. Тишина, покой. Хорошо!

Когда все уснули, я уселась писать черновик письма в Барнаул, беззастенчиво восхваляя свои достоинства, найти применение которым я, увы, могу надеяться только в городе Омске. Упомянула, что одна из самых крупных фирм в мире «Дже-нерал Моторе» высоко ценила мою работу в их тяньцзинском отделении. Не упустила сообщить, и о своем солидном знании английского языка и о работе переводчиком, — тоже весьма ценившейся, прибавила так же, что хорошо знакома с делопроизводством и умею печатать на русской и английской машинке. В общем, дала понять, что если я стану секретарем директора какого-нибудь крупного завода, то от этого сильно выиграет и сам директор и завод. Тут я остановилась и перечитала свое послание. Подумала, изорвала листок и бросила его в печку. Взяла новый и быстро и решительно написала:

«Ввиду того, что при зарплате секретаря-машинистки, равной тремстам сорока рублям, я не имею возможности содержать свою семью, состоящую из четырех человек, прошу разрешить мне переехать в город Омск, где учится моя старшая дочь и где я могу рассчитывать найти подходящую работу и использовать свое знание английского языка, машинописи и стенографии, а также литературы, русской и английской и, следовательно, улучшить материальное положение своей семью).

Завтра же напечатаю и отошлю. Прибавлю, что очень прошу не задерживать ответ, так как с наступлением холодов выехать из села будет очень трудно. Назавтра письмо ушло и потянулись дни томительного ожидания — осенние дни с нечастыми дождями, ранними сумерками, холодными ночами и изумительными утрами. Когда я в седьмом часу утра распахивала дверь, меня встречал восхитительный воздух, Я медленно вдыхала его, будто отхлебывала хорошего, в меру охлажденного, рейнского вина. Градусник возле двери показывал шесть градусов мороза, на лужах блестела отливавшая голубым ледяная корочка, но холода совершенно не ощущалось. Вместе с рейнвейном в жилы вливались энергия, бодрость, крепла уверенность, что все будет хорошо,

К сожалению,» энергии, и