— Ну, как знать… Я, во всяком случае, прежде чем сообщать такого рода сведения, должна разобраться и узнать…

Помог мне наш бухгалтер.

— Вы вот что сделайте, — строго сказал он. — Запишите цифры из вечерней сводки по нашему району, разделите на число МТС и подведомственных им колхозов — я их вам сейчас дам — а потом напечатайте на машинке ведомость, ну там число, название колхоза, утренняя сводка, вечерняя, покрасивше сделайте, у вас хорошо получается, и варьируйте себе циферки — когда чуть побольше, когда чуть поменьше, ну, сами знаете… Главное, что б красиво было на машинке, цифры проставляйте четко, пусть будет видно, что люди старались. И сообщайте себе в район, как вам было сказано. Районы сообщат в область, область в Сельхозуправление. Оттуда в Москву цифры пойдут. А насчет того, правильно — неправильно, сколько собрали, сколько довезли, это разве учтешь? Сами видите, что творится. — Он показал на шоссе, покрытое вкатанной в пыль пшеницей. — Э-хе-хе! Я вот вчера в Волчихе был, так там эта Клавдия — ну знаете, которая культурная — смотрит в окошко и говорит мне: — «Ах, Василий Иванович, до чего же хорошо! Что-то такое щедрое, молодецкое, русское есть в этом… правда?» Ну, а я про себя думаю: «Э нет, мужичок русский цену пшенице знал, до последнего зернышка подбирал». Думаю так, а сам только головой киваю — русское, так русское, молодецкое, так молодецкое… Начальству виднее.

В атмосфере неуемного, золотистого, гремящего песнями праздника пролетело дней десять, и вдруг горизонт обложили свинцовые тучи; они медленно поползли на село, окрашивая все вокруг в серый цвет. Засверкали молнии, загрохотал гром, хлынул ливень. Тучи, облюбовав Солоновку, кружили над ней часа четыре, время от времени обрушивая на землю очередные потоки воды, подсвеченной голубоватым полыханием молний и сопровождаемые гневными раскатами грома. Только к вечеру грозовые тучи удалились, наконец, в сторону Волчихи, ливень слегка угомонился и на смену ему пришел ровный, настойчивый мелкий дождь.

Дождь лил три дня подряд. В кабинете директора шли непрерывные совещания штаба, Тут же на полу спали усталые комбайнеры — их наспех сколоченные бараки при первых же каплях дождя протекли, Целый день топилась печурка у меня в закутке, и вокруг нее сушились промокшие рубахи, сапоги, ватники, испуская тяжелый неприятный запах. Нахмуренный и злой директор, не сходя с места, крутил ручку телефона, пытаясь связаться с Сельхозуправлением, с Михайловкой, с Волчихой. Поступали тревожные слухи, что в Михайловке вымокло все зерно, потому что брезенты завезли по ошибке в Рубцовск. Все три дня наша МТС представляла из себя зону стихийного бедствия.

На четвертый день проглянуло солнце. Песчаная почва быстро впитывала задержавшиеся лужи и, вдыхая упоительный аромат мокрой пригретой хвои, я чувствовала, что с каждым вздохом получаю заряд бодрости. «Ничего, ничего! — думала я, помогая техничке Поле убирать контору, после того как отбыли в поле оккупировавшие ее комбайнеры: — «Не так уж все безнадежно. Как-нибудь выбьюсь. Обязательно выбьюсь!»

Под вечер к нам зашла Антонина Михайловна. Мы пили чай с лесной малиной, вспоминали Тяньцзин, наше путешествие, мешочниц, которых подвозили в своей теплушке и, в конце концов, совсем развеселились. Условились сходить в ближайшие дни в школу к директору. Антонина Михайловна слышала от кого-то, что вакантно место учителя пения и решила попытать Счастья.

— Мне так всегда хотелось преподавать пение в школе, да как-то не пришлось. Только с взрослыми занималась. А я уже разговаривала кое с кем из здешних ребятишек. Такие есть прелестные. Один мальчик в особенности меня поразил. Прекрасный слух и желание понять все, что я ему объясняю. Я просто мечтаю о том, как буду учить детей. И Иосифа Давыдовича привлеку. Он может читать им стихи и из истории что-нибудь рассказывать. Что ж так без дела в избе зиму сидеть. Мы ведь и книг с собой никаких не привезли, только словари и ноты. У нас приличная библиотека была, но вице-консул на собрании сказал, что ничего изданного заграницей брать с собой нельзя. Только то, что нужно по работе. Иосиф Давыдович положил в мешок с постелью несколько своих любимых английских детективов и так на Отпоре волновался, что у него с сердцем стало плохо. А, оказывается, все было можно. Никто про книги и не спрашивал. Действительно, глупо было предполагать, что пропаганду с собой какую-то повезем…

Через два дня, воспользовавшись тем, что директор уехал в Михайловку на совещание, я взяла школьные ведомости Ники и Иры и отправилась с Антониной Михайловной в школу, которая стояла позади церкви-клуба. На площади все было по-прежнему: также стоял, почесывая грудь, у входа в сельсовет его председатель Прокопыч, привязанная к колышку коза также старательно объедала афишу, оповещавшую, что в воскресенье будет демонстрироваться фильм «В шесть часов вечера после войны». Дом, в котором размещалась школа, был приземистый и как бы, расползшийся, по-видимому, к нему не раз пристраивали дополнительные помещения.

Мы зашли в канцелярию, где болезненного вида учительница быстро занесла детей в списки, сказала мне, что Ириша будет учиться в первую смену, а Ника во вторую, выдала несколько тетрадок и учебников и, выслушав нашу просьбу, приоткрыла дверь в соседнюю комнату и крикнула:

— Геннадий Иванович, тут к вам женщины из Китая пришли, поговорить хотят.

Директор сидел за столом — широкоплечий человек лет сорока. Он указал Антонине Михайловне на единственный пустой стул и поднял на меня глаза. За всю свою жизнь мне никогда не приходилось встречать взгляда таких глаз. Они не были ни злыми, ни добрыми, ни задумчивыми, ни насмешливыми, ни раздраженными, ни… Они были абсолютно пустыми. Серые, довольно большие и абсолютно пустые.

— У вас что, вопрос ко мне? — сказал он, — Какой?

— Видите ли, Геннадий Иванович, — взволнованно заговорила Антонина Михайловна, нервно развязывая тесемки принесенной папки и доставая из нее драгоценные бумаги, которые уже раньше показывала мне. — Видите ли, я слышала, что в школе нет учительницы пения. Я..

— Вы что, хотите заявление подать? Справки есть?

— Я… Видите ли… — она достала аттестат петербургской консерватории с великолепным двуглавым орлом, с каллиграфически-прекрасно выписанной фамилией, именем-отчеством и прочими сведениями о ней полувековой давности. Под аттестатом лежал портрет Глазунова с посвящением: «Моей любимой ученице…»

Директор скользнул по ее сокровищам тем же равнодушным взглядом.

— Я вас справку спрашиваю с последней работы. И трудовую книжку предъявите.

— Но, видите ли, мы приехали из-за границы, из Китая. Там не приняты были трудовые книжки.

— Как это не приняты? Кто их не принимал?

— Там другая система, — вмешалась я, видя,