В тот вечер я вдруг со стыдом вспомнила, что уже давно, недели две, наверное, — не видела никого из наших тяньцзинцев. Конечно, я очень занята, но все равно уж Антонину Ми-хайловну-то повидать могла бы. Иосиф Давыдович, наверное, тоже в поле, и она одна с этой странной старухой, молчаливо ходящей за ней по пятам. Завтра же обязательно схожу к ней.

А на завтра я обнаружила в ворохе почты небольшой конверт со штампом «Ленинград», адресованный Антонине Михайловне Иохвидовой. Забежав после работы домой, провернув все неотложные домашние дела, я взяла письмо и баночку соленых рыжиков маминого изготовления и пошла на другой конец деревни, постепенно наполняющейся мычаньем коров, блеянием овец, веселым ржанием носящегося по лугу табуна и своими особыми вечерними запахами. Сидевшая на лавочке у ворот хозяйка-истукан с трудом разжав губы, сказала мне,

что Антонина Михайловна ушла в лес за топливом, скоро вернется. Я присела рядом с ней. Напротив стояла прекрасная изба с железной крышей с крепкими надворными постройками, с небольшим палисадником, заросшим деревьями. Окна ее были наглухо забиты перекрещенными досками. На двери висел тяжеленный замок.

— Это чья же такая изба? — попыталась я вовлечь в разговор хозяйку.

— Немца одного, — неохотно ответила она, — Выстроил себе палаты. Нужник в избе. На кухне кранты — воду, вишь, из колодца качать лень было…

— Что ж он такой хороший дом оставит?

— А убили его, — совсем уж нехотя ответила она. — Убили и все. По дороге, когда из Михайловки возвращался. Ну, сын избу заколотил, забрал семью и уехал. Продать хотел, да разве кто купит. Кому это надоть? Разве что ваш директор отважится.

— А кто его убил?

— Это уж мне неизвестно. — Она решительно встала, повернулась и, перешагнув через перекладину калитки, скрылась во дворе.

Я осталась одна. И в это время вдали показалась старушка, словно сошедшая со странички тома «Сказок Братьев Гримм». Маленькая, сгорбленная, с растрепанными седыми волосами и огромной вязанкой хвороста за спиной.

— Антонина Михайловна, — кинулась я ей навстречу. — Дайте я вам помогу.

— Здравствуйте, дружок! Рада вас видеть, — сказала она, но голос ее звучал как-то суховато, настороженно даже.

— Давайте сюда вязанку, Антонина Михайловна. А вам я принесла вот что! — и я протянула ей письмо.

Она недоверчиво посмотрела на конверт, прочла обратный адрес, прижала письмо к сердцу и заплакала.

— Ну, что вы, Антонина Михайловна, успокойтесь, садитесь, читайте. Я отнесу хворост во. двор… Не буду вам мешать… Ведь это прекрасно — письмо из Ленинграда… — бессвязно говорила я, подводя ее к скамейке.

Уложив хворост на указанное хозяйкой место, я вышла и стала прогуливаться по улице от немецкого дома до леса и обратно. Прошло с полчаса прежде чем она окликнула меня.

— Вера Константиновна, простите меня. Но это было так неожиданно. Я так вам благодарна. От сестры письмо. Мы ведь ничего-ничего о них не знали. Из-за границы писать боялись. Не советовали нам. А тут взяли и написали по старому адресу… и оказалось, что они там и живут. Когда-то это моего отца дом был, теперь у них там комната… И вдруг письмо… — Она снова заплакала, но быстро взяла себя в руки. — Так все странно, непонятно, масса недомолвок… Моя сестра пианистка. Муж у нее был скрипач. А сейчас она пишет, что живет с дочерью-инвалидом… А где ее муж? Где Сеня? Где сын Левушка? Почему она ничего о них не пишет?.. Я ничего не понимаю. Завтра должен приехать Иосиф Давыдович. Надо будет сразу же написать ей. Может, она думает, что я все знаю, может, она раньше писала? Но я ничего не знаю… Я счастлива, что получила письмо. И в то же время… Спасибо вам, милая, что вы принесли его. А теперь идите домой, нехорошо, если нас увидят вместе… — Губы ее мелко дорожали.

— Антонина Михайловна, давайте я провожу вас домой. Успокойтесь. Все объяснится. Приедет завтра Иосиф Давыдович… А не приедет, приходите к нам. Я бы сама к вам пришла, да очень уж много у меня работы, каждый день задерживаюсь допоздна, вот только сегодня вырвалась…

— Я понимаю. Я потому и говорю, нехорошо, чтобы нас видели вместе.

Тут только я вспомнила ее слова, которые сперва пропустила мимо ушей.

— Но я то ничего не понимаю, Антонина Михайловна.

— Но вы же слышали, наверное. Мне сказала Шурочка… и я подумала — раз вы не приходите, значит, вы тоже решили, что лучше нам не видеться…

— Антонина Михайловна. Что сказала вам Шура? Почему нельзя, чтобы нас видели вместе? Я не приходила только потому, что мы переезжали от Морьки…

— Да, да, от этой ужасной Морьки…

— …переезжали и устраивались. И еще потому, что из-за предстоящей уборочной я завалена работой. Но я ничего не знаю. Скажите мне, пожалуйста.

— Вы не знаете? Правда? Хорошо, милая, я скажу вам. Видите ли, к Софье Игнатьевне — помните в нашем эшелоне ехали инженер один с женой? Пожилые люди? Их направили в соседнюю МТС. Так вот, Шурочка ездила в Волчиху за какой-то справкой и там встретила Софью Игнатьевну. А к ней приезжала сестра из Новосибирска. Она замужем за человеком из… ну, как теперь называется чека? Вот оттуда. Она сказала, что нам, репатриантам (мы, оказывается, называемся репатриантами) из Китая не следует часто встречаться и вообще держаться вместе. Это может быть истолковано… как что-то нехорошее. Софья Игнатьевна сказала об этом Шурочке, а та мне и остальным… Поэтому я считала…

— Господи, ерунда какая! Извините меня, Антонина Михайловна. Но ведь это же естественно, что мы хотим видеться со старыми знакомыми, с людьми, которых давно знаем, обмениваться с ними впечатлениями, помогать друг другу. Новых завести не так-то просто.

— Конечно, конечно. Я тоже сначала так думала. Но потом… вы не идете, ну я и решила, у вас дети, мама, вам нужно о них заботиться.

— Антонина Михайловна, я не верю Софье Игнатьевне и ее родственнице. Это не может быть официальным распоряжением. Никто ничего подобного нам не говорил. Почему же мы должны слушать каких-то незнакомых дам? Забудьте об этом. Я уверена, Иосиф Давыдович то же самое вам скажет. И, пожалуйста, приходите к нам. Мама будет очень рада, сидит целый день одна. И хворост вам девочки в два мига наберут и до дома донесут.

Она опять заплакала, поцеловала меня на прощанье и пошла домой. Пошла и я кривыми улочками села, окутанная густеющими сумерками, затаившимися, примолкнувшими и недоверчивыми.

Ночью