как окрестить, и о здравие помолиться и за упокой. Священное писание Людям читает. Они у бабки этой в избе и собираются. Петь других научила. Так сладостно поют… Я сама хожу, когда время выберу. Помолишься и жить вроде бы легче станет.

Она умолкла. Молчала и я. Что-то непонятное и страшное коснулось сердца, и оно испуганно сжалось, ожидая удара.

— Даша, — оказала я наконец. — Но почему это?.. Я не понимаю… Почему вдруг Марью в лагерь забрали, если она ничего не сделала? Кто они такие, эти блатные? Почему там такой ужас? Скажите мне, Даша…

— Ничего я вам на скажу, Вера Константиновна, — непривычно суровым голосом ответила мне Даша, — Не скажу, потому что не знаю. И никто не знает. Бесово наваждение. Зло разгулялось, веселится. Вот, что это такое. А вы молитесь, чтобы оно вас не заприметило. Может и минует, краем обойдет. И не сказывайте никому, что я вам тут нарассказала. Обеим нам худо будет, коли узнают.

Гармошка на пятачке стихла, послышался визг и топот бегущих ног…

— Пойду я, — сказала Даша. — И вы спать ступайте, Вера Константиновна. А то Морька вот-вот вернется. — Она сделала несколько шагов в темноту и вдруг вернулась.

— Я вам только одно скажу, Вера Константиновна, вам здесь оставаться нельзя. Не дай Бог, беда случится. Девка-то бешеная. Зло в ней так И ходит. А вас всех, все семейство ваше, она ненавидит. Сказывают, механика Мэтеэсовского Шелу-паева Дмитрия директор за пьянство увольняет, попросите у директора его избушку, он все равно отсюда уедет. А директор вас уважает, может и даст. И не медлите. Боюсь я за вас.

Даша оказалась права. Неприязнь Морьки, ее ненависть к нам набирали силу с каждым днем. На несчастье директор рано утром на следующий день уехал на совещание в Барнаул и поговорить с ним насчет избы механика мне не удалось, а тучи над нашей головой сгущались все больше. Едва переступив нижнюю перекладину калитки, Морька начинала кричать: на Нинку, на высунувшуюся из бани Тосю, на забежавшую во двор соседскую собачонку, на корову Зорьку, которую била кулаком в бок и поросенка Егорку, которого ногой отшвыривала от корыта. Потом она фурией врывалась в избу и, с шумом распахнув дверь в нашу комнату, застывала на пороге. Мирная картина читающей вслух бабушки и внимательно слушающих ее внучек, нисколько не умиляли ее, а наоборот приводила в бешенство.

— Одни люди спину гнут, на работе надрываются, — а другие книжечки почитывают, на реалях вальцы разыгрывают, — задыхаясь от злобы кричала она. — Сейчас побросаю все эти книжки в печку, а вас на улицу выкину. Надоели!

Задобренная очередным подношением в виде шелкового головного платка или кусочка мыла в нарядной обертке, она бросала мне через плечо.

— Варите себе картошку на таганке, пока я корову дою, потом я сама стряпать буду…

А в деревне тем временем шла своя жизнь, стремительная, непонятная, страшноватая. Началась подписка на заем. В МТС она прошла гладко. Сухонький бухгалтер вызывал всех поочередно к себе, тыкал пальцем в соответствующую графу ведомости и говорил: — Вот тут распишись.

После чего, каждый — кто тяжело вздохнув, кто безнадежно махнув рукой, — ставил свою подпись, подтверждая готовность приобрести облигации на сумму равную месячной зарплате. Служащие МТС исполняли свой долг покорно, деревенские же, с которыми «занимался» председатель сельсовета Прокопыч, нередко оказывали сопротивление и скандалили. Однако, управа находилась и на них. Прокопыч просто запирал бунтарок в чулан, примыкавший к конторе. Оттуда весь день неслась несусветная ругань и глухие удары кулаком в дверь, чему равнодушно внимал Прокопыч, как всегда стоявший у калитки в неизменной розовой грязной рубахе. К вечеру истошные вопли и удары начинали стихать, сменяясь мольбами:

— Отвори двери, Прокопыч! Дите не кормлено…

— Подпишешь, уйдешь, — флегматично отвечал Прокопыч.

— Корова не доена. Отпусти, слышь! — Завтра мужик с поля приедет, подпишет… — Отвори!

— Подпишешь, уйдешь, — говорил он, почесывая под мышкой. В конце концов, бабы одна за другой сдавались. Прокопыч уходил в контору, плотно приперев за собой дверь; вскоре эта дверь распахивалась, и бабы высыпали — на площадь. Здесь они задерживались на минутку, чтобы послать Прокопычу несколько изощренных проклятий и разбегались во все стороны.

— Ишь, власть советская! — задумчиво сказала Даша, наблюдавшая раз вместе со мной эту сцену. — Скрутили бы его, затолкали в чулан, и вся недолга. А нельзя! Налетит начальство из района, такое припишут, что всю жизнь потом не расхлебаешь.

— А вы, Даша? Вам тоже приходится подписываться на заем.

— А я что. Меня пока здесь нету. Бумаги мои где-то затерялись. Кто я есть? Зачем тут живу? Ничего неизвестно… А Прокопыч очень и не ищет те бумаги. Я так думаю, ему спокойней не связываться с нами — с теми, кто из ссылки вернулся. К тому же у меня сын психованный. Мы с Проко-пычем ничего. По утру здоровкаємся. Как же — соседи! Ну, а дальше — меня нет.

В село в преддверье уборки урожая съезжались помощники: комбайнеры из Краснодара, шоферы из Москвы; неподалеку в палатках расположилась лагерем воинская часть, отвлекшая на какое-то время внимание Морьки от нас. Комбайнеры каждое утро приходили жаловаться на то, что им нечего есть и просили меня отправить телеграмму самому Хрущеву, Московские шоферы приехали с «дядькой» — пожилым лысым человечком, который быстро завязал дружбу с Василисиным супругом и начал скупать в магазине соль, а по избам деревянные бочки и укроп. Приближалась грибная пора, и он, по-видимому, готовился солить рыжики и грузди в количествах, о каких в деревне до той поры и не помышляли. По вечерам постоянно вспыхивали драки. Комбайнеры дрались с солдатами, местные парни с московскими шоферами. В воскресенье, после того как в магазине долго продавали в разлив водку, какого-то парня, бережно несшего в объятиях графин, совершенно неправдоподобных размеров, кто-то толкнул. Графин выскользнул из рук и разбился вдребезги, после чего на площади перед нашим домом закипела драка. В разгар ее солдат, сидевший за рулем грузовика, направил машину в гущу дерущихся. В результате двое были убиты, несколько человек покалечено. На утро из района приехал прокурор, молодой и заносчивый. Он вел опрос свидетелей, сидя на крыльце, куда выходило окно, рядом с которым стоял мой стол и некоторые его вопросы поражали меня своей какой-то дремучестыо и, на мой взгляд, абсолютной недопустимостью. Жизнь показывала новые свои стороны, все более непонятные и пугающие.

Наконец, пришла телеграмма от Татули. Ее встретили и приютили наши добрые знакомые, уехавшие из Тяньцзина в Советский Союз еще в 1944 году, по причине мне неизвестной