оказавшиеся вскоре на севере в городе с экзотическим названием Сыктывкар, но сейчас снова вернувшиеся в родной Омск. Татуля выдержала экзамен и поступила в музыкальный техникум; ей очень нравится преподаватель, к которому она попала, она скучает без нас и за нас беспокоится. В тот же день пришло письмо из Хакасской автономной области от Лидии Николаевны, с которой мы обменялись адресами на Отпоре. Его — вскрытое и смятое — вручила мне почтальонка Варя, недовольно заметив при этом:

— Что это ваши знакомые так непонятно пишут, Вера Константиновна? Мы с Полей читали-читали вчера вечером, ничего разобрать не могли.

— Зачем же вы. Варя, читаете мои письма? Разве это разрешается?

— Дак, интересно ж! Вон сколько понаписали…

Лидия Николаевна действительно понаписала много. Оказалось, что по началу ее определили учеником токаря. «Ходила в чьем-то замасленном черном и грязном комбинезоне с замотанной головой — ну, вы, наверное видали такие женские фигуры на линии железной дороги — каждый раз беря инструмент в руки, я прощалась с жизнью. Но потом мне повезло — главный бухгалтер МТС скрылся, прихватив с собой изрядную сумму денег, начальство в бешенстве раскидало большинство потерявших бдительность бухгалтеров, а меня — несмотря на все мои протесты и уверения, что я понятия не имею о том, что такое бухгалтерия — срочно перекинули на работу туда. От ужаса и старанья я вмиг научилась складывать на счетах длиннейшие колонки цифр и даже вписывать результат в соответствующую графу какой-то ведомости и вообще пришлась в бухгалтерии ко двору. И сразу же просветлел быт — мы получили отдельную избушку! Представляете какой восторг! До этого мы жили в школе, семнадцать человек в одной комнате, правда большой. Кроме того, я даю уроки музыки трем детям (пианино пригодилось) — за картошку, яйца, молоко и прочие столь необходимые продукты. А у мальчиков моих появились приятели. Мать их ссыльная (почему — не знаю), она русская, а отец (он умер в пути) был латышом. Она тоже что-то делает в конторе и учит меня жить. Очень-очень милая. И мальчики хорошие и прекрасно говорят по-русски. Я ужасно рада, что они подружились. Иногда просто физически не могу слушать местный жаргон — этот исковерканный безобразный русский язык. В общем, все бы ничего, но меня грозятся послать зимой учиться на курсы бухгалтеров, а я… но вы сами понимаете…»

Да, я понимала и очень сочувствовала, а в душе не могла не позавидовать — у нее уже отдельная избушка! Подумать только.

Наконец, директор вернулся. Вернулся — со слов всезнающей Поли — один. Жена не захотела жить в деревне еще два года, а ему из Солоновки раньше не выбраться. К концу дня, когда схлынули посетители и в кабинете водворилась тишина, я, с трудом преодолев смущение от того, что мне приходится обращаться с просьбой в минуту, когда ему явно не до меня, и страх при мысли, что он откажет и что тогда? — я вошла в комнату. Директор сидел, крепко обхватив руками голову, уставившись в окно.

— Валерий Федорович, — робко окликнула его я.

— А? Что? — встрепенулся он. — Приехал кто-нибудь?

— Нет, я… мне нужно поговорить с вами по личному делу… но если сейчас вам некогда, я…

— Нет, отчего же, говорите.

Запинаясь и глотая слова, я рассказана ему о Морьке, об освобождающейся, — как я слышала, — избушке механика Шелупаева и попросила предоставить ее мне.

— Я боюсь ее, Валерий Федорович, — говорила я. — Не за себя боюсь… у меня мать, ей под восемьдесят, и две маленькие дочки… Пока я сижу здесь в конторе, мне все время страшно. Ей ничего не стоит оскорбить их, думаю, может и ударить… Я пыталась найти себе какое-нибудь жилье, но ничего нет… И ее умиротворить пыталась…

Он повернулся ко мне:

— Тут дело вот какое. Эта квартира у нас специально за механиками забронирована… — да вы не расстраивайтесь, — поспешно прибавил он, взглянув. на меня. — Я собственно планировал для вас другое. Я уже раньше слышал о вашем положении. Нам тут обещали к ноябрьским четыре сборных финских домика прислать, каждый на две квартиры, двухкомнатные, и одну я на вас записал. Но если так обстоит… Ладно, я завтра распоряжусь. Механик через несколько дней уедет, приберетесь там и переезжайте… Если уж так обстоит. Механика нового я все равно искать пока не буду. Сейчас не найдешь. Да и ваш этот — ну который с вами приехал, — за троих работает. Пить правда, здоров, но и работает как зверь. Ладно, успокойтесь… А после ноябрьских в финский переедете. В них, говорят, даже туалеты теплые бывают.

Летела я домой, действительно не чуя под собой ног. Госпо-ди, наконец-то нам повезло! Через несколько дней мы уедем от Морьки, а в перспективе маячил финский домик с двухкомнатной квартирой и теплым туалетом. Это же просто счастье. Сегодня же напишу Лидии Николаевне, постараюсь подбодрить ее. Конечно, и у нее в конце концов все наладится. Подумать только, двухкомнатная квартира, где будем жить только мы и делать, что хотим. Например, пить по вечерам горячий чай, читать при свече, стирать наконец… Счастье, счастье! Дня через три приказ об увольнении механика Ше-лупаева был подписан и вывешен на доске объявлений. Его семейство уже уехало в соседний район, где он нашел работу, забрав с собой корову, гусей, уток и отчаянно кудахтавших в клетке кур, а сам он еще задерживался — привозил откуда-то из леса сено и сушил его на крыше. Но все равно, еще несколько дней, и он тоже уедет.

Я возвращалась домой после работы. Сегодня исполнился месяц со дня нашего приезда. Вдали серебрилось озеро, оттуда доносился веселый визг и крики. Горячие солнечные лучи, ударившись о не очень чистые стекла домишек, с возмущением отскакивали прочь, норовя полыхнуть при этом мне прямо в глаз, вызывая острую боль и слезы.

Навстречу двигалась небольшая странная процессия. Во главе ее шел, прихрамывая, деревенский гармонист дядя Евсей. Он широко растягивал гармошку и играл что-то торжественное. За ним следовали трое: высокий понурый старик, сухонькая старушка в желто-красной, не по возрасту яркой шали, а между ними майор (я успела изучить знаки различия советской армии), увешанный орденами и медалями, с россыпью всевозможных значков на широкой груди, бравый и важный. Отстав от них на несколько шагов плелась толпа деревенских жителей, главным образом, женщин и детей. Все молчали, только дядя Евсей продолжал извлекать из своей гармошки мучительно-торжественные звуки, да еще пьяненькая старушка, замыкавшая шествие, выкрикивала время от времени похабности, сопровождая их не менее похабными жестами.