бодрости, и уверенности хватило ненадолго. Уборочная кампания заканчивалась. Партиями уезжали комбайнеры, шоферы, мобилизованные горожане и комсомольцы-добровольцы, однако, уехать, как оказалось, тоже было не так-то просто. Не было бензина для грузовиков, не было железнодорожных билетов. А тем временем колхозы переставали отпускать продукты, спать в поле было холодно, и с утра в конторе начинался жуткий галдеж. Люди кричали, ругались, ссорились чуть ли не до драк, набивались в мою каморку, обступали стол, и все что-то просили, доказывали, объясняли, не слушая друг друга, не слушая меня.

— Да гони ты их, Вера Константиновна, — учила меня техничка Поля. — Что ты с ними нянькаешься? Недоумки, прости Господи. Дурачье набитое. Вишь, расскакались, заработать вздумали. Здесь тоже не дураки сидят. Не говори с ними, сиди и молчи. А то меня позови, я их так шугану…

Но я не могла последовать ее совету, и все утро записывала косноязыко высказанные претензии и просьбы: поскорее выплатить деньги, достать билеты, устроить теплый ночлег, а, главное, харчи — очень плохо было с харчами.

— Хрущеву жаловаться будем, — кричали они, пересыпая речь площадной бранью, — а то петуха красного пустим гулять по деревне, тогда попляшете… Пиши, секретарь!

После трех контора пустела, и я усаживалась за машинку. Бесчисленные копии нескончаемых отчетов, цифры, цифры, цифры. Затвердевшие кончики моих пальцев издавали при постукивании сухой деревянный звук. К счастью, время от времени иссякали мои бумажные запасы, и тогда бухгалтерия, составив «акт», отправляла кого-нибудь за бумагой в Волчиху, а то и в Барнаул, а я могла немного передохнуть. Однако, по большей части я задерживалась в конторе допоздна и потом стремглав бежала через быстро погружавшееся во мрак поле в школу за Никой.

Но в тот вечер я задержалась сильно. Требовалось срочно закончить бухгалтерский отчет, в ворохах бумаг, девать которые было некуда, затерялась какая-то инструкция и, пока я искала ее и делала копию для секретаря парторганизации, успело совсем стемнеть. Я бежала по тропинке, сухая, колючая трава цеплялась за чулки и норовила свалить с ног. Небо было темное, низкое, беззвездное, давила непроглядная темень, да-, вила тишина, подкравшийся мистический страх затруднял дыхание, сковывал движения. Споткнувшись, я упала, разбила колено, но сразу же вскочила и двинулась дальше. Теперь я уже не могла бежать. Несколько шагов и вдруг в обступавшей меня тьме наметилось что-то еще более темное, маленькая сжавшаяся фигурка.

— Ника! — хрипло крикнула я, разрывая тишину, с трудом найдя голос.

— Мама! — В следующий момент она была у меня в руках, с немыслимой, казалось бы для такой девочки силой сжимала мне шею, лепеча: — Я ждала тебя, ждала… Мне так страшно было…

На миг она потеряла сознание, а очнувшись заплакала навзрыд, содрогаясь всем своим худеньким телом, и я сидела на земле, держа ее на коленях, покачивая, гладя, бормоча ласковые слова. Темнота перестала действовать на меня угнетающе, исчез страх, прояснились мысли. «Больше она в школу не пойдет», твердо сказала я себе. «И я увезу их отсюда, чего бы мне это не стоило».

Домой мы добирались долго. Часть дороги я несла Нику, потом она шла тесно прижавшись ко мне, спотыкаясь и путаясь ногами в траве, время от времени мы садились отдыхать и, наконец, о счастье! Во мраке засветились окна нашей избушки. На пороге нас ждали перепуганные мама и Ириша. Ночь прошла почти без сна. Ника несколько раз просыпалась дрожа и всхлипывая, и мы с мамой поили ее теплым чаем и успокаивали. «В школу здесь она больше не пойдет!» — повторяла я себе.

А еще через два дня Ника прибежала под вечер в контору и сказала мне, что заболела Ира и бабушка беспокоится и просит меня поскорей прийти.

Такой бледности на детском лице я еще никогда не видела. Температура была ниже нормальной, ничего не болело, но от слабости она еле шевелилась, с трудом произносила «да» или «нет», и ее бледность внушала мне леденящий ужас.

Последние несколько часов этой страшной ночи вспоминаются мне сейчас как серый разорванный кошмар. Появление фельдшера, за которым сбегал Миша, а-он оказался вдребезги пьяным, что-то громко говорил, подмигивал мне и требовал «стаканчик того самого, чтобы острее воспринять ситуацию» — его решительно выпроводил тот же Миша. Приведенная Эммой старушка со святой водой и пузырьком какой-то травяной настойки тихо молилась в уголке. Наш нервный «консилиум» с мамой, лихорадочно перебиравшей лекарства в шкатулке и наконец принятое решение — укол камфары, сделанный внезапно окрепшей маминой рукой, несколько капель сердечного лекарства и тепленький чай, вливаемый в рот маленькими ложечками,

Я, наверное, так никогда и не узнаю, какая болезнь напала на Иру в тот страшный вечер. Во всяком случае, ни один врач, с которым я разговаривала впоследствии не мог сказать мне с уверенностью, что произошло тогда. Что-то с печенью? — пожимало плечами большинство. — Но почему вы решили сделать ей укол камфары? А, может, она была не так уж бледна и н? так слаба?..» Нет, она была страшно бледна и слаба. Я видела это и ощущала всем своим существом. И потом, по-видимому, мы действовали правильно, если понемногу мертвенный цвет лица стал меняться, в нем появилось что-то живое, а к утру она уснула, и тень румянца легла на осунувшиеся щеки, А, может, это заслуга старушки, непрестанно читавшей молитвы и делавшей странные пасы над Ириной головой, пока мы суетились с уколом? Не все ли равно? Утром, когда директор предложил мне свою машину, чтобы увезти Иру в больницу в Волчиху я уже понимала, что можно этого не делать. Еще один страшный момент был позади, а насчет больницы в Волчихе я. была достаточно наслышана.

Дня через два, выменяв расшитое бисером вечернее платье на петушка и сварив его, мы первый раз покормили Иру бульоном и компотом из яблок — подарок Антонины Михайловны, получившей посылку от сестры из Ленинграда, и она уснула. Все эти дни она спала часто и подолгу. А, проснувшись, старалась шутить, подбадривая меня.

Ника стирала какую-то мелочь на крыльце, а я сидела за столом и строчила новое послание в Барнаул. На этот раз в моем письме возникли просительные нотки. Прекрасно представляя себе, что письмо это, по всей вероятности, никто и читать не станет, я тем не менее убедительно просила разрешить мне уехать — уехать поскорее, а уж в городе я приложу все силы… использую все свои знания..; все свои способности… И опять, перечитав письмо, я изорвала его в клочки и написала сухо и коротко, что, не имея ответа на первое