по литературе, названием «Сивцев Вражек». Небольшая комната ее была заставлена сборной старинной мебелью, На письменном столике теснились фотографии в точеных рамках. На стенах висели крымские пейзажи Волошина. Радушная, оживленная Ксения Александровна усадила меня в не очень удобное кресло, основой которому служили рога изюбра, и забросала вопросами.

— Мы прямо из Третьяковки, — сказала Милица, — Видели там скульптуру, принадлежавшую прежде моему прадедушке, а затем, так сказать, экспроприированную в пользу народа.

В глазах у Ксении Александровны что-то промелькнуло.

— У твоего прадеда был, наверное, хороший вкус, — сказала она, — В Третьяковку вещи попадают после строгого отбора. Но вы устали и замерзли. Сейчас я напою вас чаем.

— Поняла? — сказала Милица, когда она вышла из комнаты. — О таких вещах говорить здесь не принято. С оглядкой живут. Всего боятся. Я вначале пробовала рассказывать о нашей жизни в Китае. Куда там! При слове «белый офицер» у Наталки чуть разрыв сердца не случился. И ты будь осторожнее.

Ксения Александровна вернулась с кипящим чайником и поставила на стол тарелочку с «тартинками» и розово-белую пастилу.

Мы с наслаждением пили горячий чай с лимоном и поглощали тартинки. Разговор шел о Коктебеле, о картинах Волошина («а вот стихи его мне чужды» сказала Ксения Александровна, когда я заикнулась о них), о Станиславском, о китайских акварелях и о китайской опере; Ксения Александровна сказала, что сводит меня в музей Чехова, а весной можно будет съездить в Мураново — когда-то поместье Тютчева. По ее словам, ей было со мной интересно. О чем только мы ни поговорили — и так хорошо! Но мне-то хотелось поговорить с ней совсем о другом, хотелось узнать, как складывалась здесь жизнь ее — интеллигентной, образованной дамы? Что пришлось ей пережить? Что думает она обо всем этом?

Такая возможность мне вскоре все же представилась. Я привезла с собой золотой браслет, брошку и письмо от одного нашего знакомого — Александра Денисовича, для передачи его брату Николаю, если я окажусь в Москве, причем только из рук в руки. Он дал мне несколько московских адресов родных и старых друзей, но все мои письма вернулись с пометкой «адресат здесь больше не проживает». Наконец, кто-то надоумил меня обратиться в городскую справочную контору и недели через две на письмо, посланное по полученному в «Справке» адресу, пришел ответ: «К сожалению, по состоянию здоровья приехать к вам сам я не могу и буду весьма признателен, если Вы сможете посетить меня по этому адресу в любой день от 2-х до 4-х часов пополудни, позвонив мне, однако, предварительно по телефону. Извините меня, пожалуйста, и большое спасибо!»

И вот, в следующий же мой приезд в Москву в издательство я позвонила ему и через полчаса вошла в старый запущенный дом на Садово-Кудринской. Дверь, сплошь заклеенная аккуратно вырезанными названиями газет и журналов, тут же список жильцов — против каждой фамилии указано, сколько раз следует нажать кнопку звонка, чтобы к двери подошел нужный вам человек. Я позвонила 4 раза и долго ждала пока, наконец, в глубине квартиры не стукнула дверь и не залаяла собака.

Дверь отворил высокий, худой старик с изможденным, когда-то красивым лицом, без одной руки. Рядом стояла темносерая бородатая собака с обезьяньей мордочкой — сходство с обезьянкой усиливали круглые, как пуговицы, черные глаза, настороженно следившие за мной. Старик поклонился, оглянулся, словно проверяя — нет ли кого в прихожей, и посторонился, приглашая меня войти. Собака тоже отодвинулась в сторону. Мы прошли по длинному, привычно завешанному велосипедами и корытами коридору. Свернули в другой коридор — там у одной двери сидел человек средних лет и читал журнал «Крокодил» — затем еще в один, совсем узкий, и вошли в небольшую пустоватую комнату с затянутым пыльной пеленой окном.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал старик, — а шубу не снимайте. Холодно. Итак, вы приехали из Китая, где знали моего беспутного брата Сашку? Я уж лет двадцать ничего о нем не знаю. Как же ему жилось там? Только, давайте, сразу условимся, если вы предпочитаете не говорить, не вспоминать о той жизни, скажите прямо. Я пойму.

— Нет, что вы. Почему? Конечно, я расскажу вам все, что знаю.

Я рассказала ему о привольной жизни в Китае до войны, хорошо обеспеченной у тех, кто работал в иностранных фирмах и конторах или имел собственное предприятие, небогатой — но отнюдь не нищенской — остальных. О японской оккупации, тяжело отразившейся на жизни русских эмигрантов в Маньчжурии, о конце войны и приходе в Маньчжурию советских войск, а в Северный Китай — американцев…

.— А Сашка все это время что делал?

— Александр Денисович сначала работал в харбинском отделении одного иностранного банка, затем, после разрыва с женой, уехал в Шанхай и устроился там в местный банк.

— Китайский?

— Нет, банк был акционерный. Основали его эмигранты: русские, евреи, поляки, но числился он американским.

— Как же так?

— Видите ли, жена одного из владельцев ждала ребенка. Муж посадил ее на американский пароход, и она поехала в Соединенные Штаты в гости к родственникам, но по пути у нее родилась дочка и так как пароходы считаются территорией страны, которой принадлежат, девочка родилась американской гражданкой, вот банк и зарегистрировали на ее имя.

— Великолепно! И дальше что?

— Дальше? Когда началась война между Японией и Америкой, банк этот был захвачен японцами, и во время войны Александру Денисовичу приходилось туго, как впрочем, и большинству русских эмигрантов. Но где-то он все же работал, а в самом конце войны произошла большая трагедия. Сын его оставался с матерью в Маньчжурии — я его знала еще мальчиком, очень славный и умный. Так вот его сын Миша погиб во время наступления советских войск на Харбин — он служил в японском сторожевом отряде на одной из железнодорожных станций. Для Александра Денисовича это был страшный удар. Он запил. Потерял работу… пытался покончить с собой. Слава Богу, вторая жена сумела вернуть его к жизни. Последнее время он работал бухгалтером в швейцарской транспортной конторе и, когда я собралась ехать сюда, просил меня попытаться найти вас и передать вам вот эти вещи. — Я положила перед ним браслет и брошку. Николай Денисович долго грустно смотрел на золотые вещицы.

— Мамины, — сказал он, наконец. — Сохранились. Зачем же он мне их прислал. Ему там, наверное, нужнее. Бедный Сашка! Что же он теперь намеревается делать? Сюда приедет?

— Нет, он ждет визу в Данию.

— В Данию?

— Да. Он и его жена получили направление в пансион для одиноких старых людей.

Глаза Николая Денисовича широко