произносит все, будто это настоящий повод для гордости. – И знаешь что? Ей не надо сильно напрягаться, потому что ты уже сделал это задолго до. Ты вытравил нас, как паршивых жуков из своей жизни, а теперь приезжаешь в этот дом, который тебе больше даже не принадлежит, и говоришь про фамилию? Да пошла эта фамилия! – Мартин оборачивается и сметает со стола банки, окурки, чей-то забытый в спешке телефон. – Пошел ты!

Вещи летят на пол, разлетаюся на части, звенят, катятся по ковролину. Он улыбается и застывает посреди гостиной.

Отец не оценивает перформанса. Вряд ли он вообще способен оценить такую откровенность в семь утра после вызова в полицейский участок. Он приближается к Мартину за несколько широких шагов, но больше не притрагивается. Он хрипит, но хрипит без злости, и откуда-то из глубины грудной клетки вновь раздается угроза:

– Если ты посмеешь кому-то рассказать, что связан с наркотой, я уничтожу тебя. Если мое имя окажется в деле о продаже наркотиков, я уничтожу тебя. Если ты, обезумевший ублюдок, скажешь, что сделал что-то большее, чем просто пустил эту суку в наш дом, я уничтожу тебя. Ты понял это, Мартин?

Мартин смотрит на отца не моргая.

Смотрит, пропустив вдох. Еще один.

В нем по-прежнему нет страха, но есть другое.

Он верит. Его отец не горазд до слов, но он не медлит, когда действует. Это у них семейное.

Мартин медленно кивает и отступает. Банки гремят под его ногами, крошатся окурки, трещит под подошвой затерянный осколок стекла. Но Мартин не обращает внимания, он уходит в свою комнату и закрывает дверь, а потом падает на кровать, вновь и вновь повторяя себе, что слова не имеют смысла. Только действия. И каждое его действие будет иметь последствия.

Глава 41

Спустя неделю

Адрия падает.

Оступается, падает, летит в чернильную бездну, на дне которой нет ни света, ни воздуха. Ничего. Лишь плотная, густая тьма, что забирается внутрь, сковывает в стальных тисках легкие, которые судорожно вздрагивают без кислорода. Не сделать ни вдоха, ни выдоха – только стеклянными глазами смотреть в холодную пустоту, которая вот-вот заберет ее полностью. Эта пустота вывернет ее наизнанку, раздерет, вытащит все живое, что еще больно дребезжит внутри, а потом разберет по кусочкам, не оставив ничего.

Нет ни слов, ни действий. Что могут сделать слова? Только ускорить процесс разложения. Что может сделать Адрия? Только ненавидеть тех, кто толкнул ее в эту пустоту. Но никаких сил для ненависти нет. Только мрачное оцепенение.

Глядя на пересечение деревянных балок крыши, Адрия не моргает, пока сухой песок не начнет саднить глаза, напоминая о том, что ее тело все еще живо. Все еще требует чего-то и сопротивляется. Дурное тело. Адрия медленно прикрывает глаза и зарывается в подушку, желая усыпить это тело, забыться беспробудным сном, чтобы просто не чувствовать, не думать, позволить пустоте быть и наполнять ее. Не важно, сколько на часах, два часа дня или четыре утра. Она потерялась в этих днях, сбилась со счета времени, потому что время ее не спасает. Тем более что все время у нее заберут. Заберут, заточив в камеру на долгие годы, и Адрии кажется, что из этих годов она уже никогда не выберется. Это путь в один конец.

Она много думает о матери, когда плачет в тишине дома, – она оказалась такой же самонадеянной и легкомысленной, как мать. Много думает об отце – теперь она вне закона и моральных ориентиров, как Адам. Компас сбит, все полюсы спутаны, ее жизнь сошла с орбиты и несется в никуда, и впервые Адрия ощущает это так отчетливо, так понятно, что это осознание буквально выворачивает ее наизнанку, и она подскакивает с кровати, чтобы, склонившись над унитазом, избавиться от остатков скудного завтрака и своих надежд. Надежд, которые втайне теплились внутри нее все эти годы, но теперь организм отторгает их как нечто чужеродное, потому что в ее теле больше нет для них места.

В ее жизни для многого теперь больше нет места. Для злой уверенности, что подвела ее к краю. Для чужих чувств и слов, в которых Адрия не находит успокоения. Для благодарности, которую она должна испытывать к человеку, который смог поверить ей, пусть Адрия и не сделала для этого ничего.

Аманда заходит к ней между сменами. Подолгу пытается разговорить сначала себя, потом Адрию – занимает неизменное место у кровати, как у койки больного, а затем долго и мучительно подбирает слова. Адрия видит, как тетя старается, как хочет заверить, что они обязательно справятся, но Адри никак не откликается на эти слова. Только слабо кивает и, к своему огромному сожалению, не может поверить Аманде.

Тетя говорит об адвокате, о том, что придется заложить дом, говорит, что возьмет кредит и, возможно, ей даже дадут займ на работе, – какая ирония, отец Чарли спонсирует помощь в уголовном деле, построенном на преступлении его сына. Аманда говорит по делу, только не говорит многого другого, что остается за кадром. Например, того, что Адам упирается и не собирается продавать дом. Адрия слышала, как отец с будничным спокойствием выговаривал, что все это не его проблемы и он не собирается терять ранчо «из-за проблем дурной девчонки». Адрии даже не кажется это обидным, болезненным и неожиданным. Она находит это справедливым. То, что она страдала из-за других, никак не означает, что другие должны страдать из-за нее. Так устроен мир, в котором справедливость, так же, как и надежды Адрии, даже самые скудные, неуместны.

Ритуальное бдение Аманды у кровати больного заканчивается тем, что тетя приносит еду и не уходит, пока тарелка не окажется пуста, пока она, как суровая медсестра, не убедится, что пациент скорее жив, чем мертв. Едва ли это так. Адрия неохотно скармливает телу калории, как будто в этом есть смысл. Через несколько часов ее снова вывернет наизнанку, когда она опять представит себе, как входит в колонию для несовершеннолетних преступников, и тяжелая железная дверь за ней захлопывается. Навсегда.

После допроса в полицейском участке и разъяснений от детектива Тернера по поводу суда Адрия не выходит из дома. Она обрывает все контакты с реальным миром, словно эти контакты когда-то существовали или хоть что-то значили. У нее нет ни друзей, ни даже лицемерных приятелей, готовых услужливо поинтересоваться, как она и что чувствует. Вряд ли бы Адрия смогла ответить. Нет людей, которые переживали бы за нее по-настоящему. Несколько раз настойчиво звонили из