Шрифт:
Закладка:
Адрии все равно на новости, но ей далеко не все равно на то, что все эти новости крутятся вокруг нее. Как бы она ни хотела этого отрицать, ей страшно. Страшно узнать, что запостила Сара, которая глотала таблетки весь тот вечер и которой не хватило смелости сказать правды. Страшно увидеть, что пишет в соцсетях Джессика, которая звонко смеялась возле Чарли, хотя в женской раздевалке всегда называла его уродом. Адрия знает, что увидит в социальных сетях, если осмелится взять телефон в руки, – что весь мир продолжает жить и никому нет до нее дела. Что Сара выкладывает очередную безукоризненную фотографию в новеньком платье, а Джессика постит себя с подружкой на фоне уютной комнаты в бежевом цвете. Они продолжают жить своей непостижимой жизнью нормальных старшеклассниц, пока Адрия Роудс гниет заживо.
В чате класса наверняка тишина, потому что они помнят, что в этом чате присутствует Роудс. Всегда молчит, но она все еще там, среди них – профиль с темной аватаркой и циничным статусом, который был онлайн пять суток назад. Но о чем могут говорить эти люди, слившие ее в канализацию, как ненужный мусор? Что Адрия Роудс этого заслужила, что наверняка она бы сделала это позже, что ей все равно сидеть, так почему должны страдать другие? Но разве хватит им смелости сказать об этом вслух, написать, зная, что она увидит? Они могут говорить, делать, только когда их лица обезличены в толпе, когда она не разберет голосов за общим гулом. Когда, как под диктовку копа, каждый из них описал свою версию событий. Адрия не сомневается, что версия у них одна, как не сомневается, что гореть в аду тому, кто эту версию наспех сочинил, чтобы спасти себя. Чарли.
У нее просто нет сил сделать с этим хоть что-то.
Уснуть у Адри не получается, она ворочается на мятой простыне и утыкается лицом в подушку, чтобы не видеть солнечного света. Пасмурные, хмурые дни больше подходят для мрачного оцепенения, а яркое осеннее солнце лишь раздражает, напоминая о том, что мир за пределами этого чердака продолжает жить. Обидно, как ни хочет Адрия этого скрыть.
Ни шорох колес, ни заливистый собачий лай не цепляют внимание Роудс. Аманда вернулась с дневной смены, или Адам заехал домой, чтобы в очередной раз высказать что-то, что Адрию не утешит, только больше ее заденет. За те два раза, что они столкнулись на этой неделе на старенькой кухне, не происходит ничего хорошего. Задержание дочери полицией Адам встречает с мрачным скептицизмом, и основным лейтмотивом его немногословных речей остается: «Я так и знал». Адам неумолим и лишь сильнее давит на чертову дыру в легких, заставляя Адрию сжиматься, не находя сил дать отпор. Она устала бороться с целым миром, устала противостоять отцу и устала скалить зубы даже собственному отражению.
Но когда за скрипом колес под окнами следует громкий оклик и знакомый голос разрывает ленивую тишину дома, Роудс приподнимает голову с подушки.
Путаясь в простынях, она вырывается из объятий кровати, чтобы выглянуть через мутное стекло чердака на улицу.
Не может быть.
Замирая, она наблюдает за тем, как Мартин Лайл покидает свой серебристый пикап и оглядывается. Адрия сглатывает ком в горле и не шевелится, точно боясь обнаружить свое присутствие. Ей не важно, какого черта он приехал, какого чертового он о себе мнения и какого черта ему нужно. Ей важно, чтобы он свалил отсюда как можно скорее, не смея покушаться на угрюмую тишину этого места и не тревожить боль, забитую в самые темные углы.
Адри ждет, тихо наблюдая, когда он наконец поймет, что поступает как кретин и что не имеет права приезжать сюда без приглашения. Когда хотя бы осознает, что никто не ждет его здесь и не откроет дверь. Но Мартин Лайл не уходит, продолжая зазывать Адрию под ярким полуденным солнцем.
– Адрия! – тревожит его голос тишину.
Она отходит от окна на шаг, еще на два, чтобы остаться незамеченной, но даже не осознает, что отступает как трус. Только тихо вдыхает, выдыхает и думает: неужели мало унижения она испила со дна своего никчемного положения? Мало бесславного позора вынесла, пытаясь не дать развалиться своей жизни на части? Кем возомнил себя Мартин Лайл, как не человеком, который может безнаказанно прогуливаться по ошметкам этой жизни, заваливаясь сюда средь бела дня?
Злость медленно поднимается внутри Адри клубами ядовитого дыма, сгущается, заполняет пустоты, впервые за несколько дней наполняя ее чем-то живым. Она еще может злиться, значит, еще жива. Спасибо Мартину Лайлу за напоминание.
Адрия скрипит зубами, слушая, как он в очередной раз сотрясает воздух криком.
– Проваливай, – шипит она, давая ему последний шанс, но тот не двигается с места.
По лестницам и коридору до входной двери она пролетает на одном вдохе, чтобы уже на выдохе распахнуть дверь и встретить парня проклятьем:
– Какого черта ты приперся сюда, Лайл?! – не дожидаясь ответа, она прямо босиком проходит вперед по мелким утрамбованным камням, чтобы перейти с порога в угрожающее наступление, почувствовать, что ее тело еще живо, пусть и в испепеляющей злости, в раздражении, заедающем в нервных окончаниях. Камни впиваются в кожу ступней, саднит в горле собственный голос. Все тело сводит нервной судорогой. – Какого черта ты думаешь, что имеешь право вламываться в мою жизнь?
Мартин теряется, оглядывая Адрию, точно не ее он звал несколько минут и хотел увидеть.
– Я хочу помочь! – оживает он, отступая на шаг.
Роудс сжимает зубы, ударяясь сильным толчком ему в грудь и даже не вслушиваясь в голос, который когда-то находила приятным.
Все приятное, что было в Мартине Лайле, погибло еще в мае, загнулось под чужими взглядами, сгнило. К осени осталась только злость. Только отречение и безразличие, дурное желание уничтожить эту связь. Осквернить ее, потопить в болоте пороков и никогда больше не вспоминать. Сделать больно, в конце концов.
Но своей заботой Мартин делает куда больнее, чем способна сделать Адрия, если бы содрала с него кожу и разодрала в кровь плоть:
– Позволь помочь тебе, Адрия!
Она теряется на секунду, сбитая с толку этой фразой. Что-то в его фразе неправильно, что-то, о чем
