Шрифт:
Закладка:
В силе нет никакого решения, что успокоит Мартина.
Нет и никогда не было.
Чарли откидывается на газон и не шевелится. Девчонка больше не кричит, только молча наблюдает, не вмешиваясь.
Мартин делает шаг назад. Разворачивается.
Он уходит в дом, внезапно осознавая, почему все, что он мог сказать в полицейском участке, – лишь «не знаю». Потому что боится сказать правду. Боится свалиться с вершины иерархии, оказавшись мерзким, подлым предателем. Едва ли предателя в этом городе будут уважать больше, чем Адрию Роудс. И это единственное, что Мартин знает на самом деле, – он не хочет оказаться там же, где помог оказаться Адрии. На социальном дне.
Он входит в гостиную с мыслью, какой же ужасный человек он сам.
К тому моменту, как мать перезванивает, Мартин уже минут тридцать молча сидит на диване посреди гостиной, не в силах подняться и сделать хоть что-то. Она узнала, что случилось, и плачет в трубку. Сожалеет, что уехала, что оставила его одного, что не была рядом с сыном, когда его увезли в участок, и что путь до дома займет часа четыре. Она не ругается, не кричит, не спрашивает, о чем Мартин думал и какого черта устроил в своем доме, – она никогда не обвиняет его. Мать уже так давно привыкла существовать под чужим влиянием и гнетом, что никакой собственной власти у нее не осталось. Та пощечина посреди кухни – единственное, чего добился от нее Мартин. И сейчас, плача в трубку, мать откатывается назад – она наверняка уже пожалела о той пощечине сотни раз и обвиняла себя в том, что не была достаточно внимательной или любящей.
Она не думает о том, что могла бы пресечь эту вечеринку, разогнать толпу школьников и посадить Мартина под домашний арест на пару месяцев. Она думает только о том, что была плохой матерью, потому что в ней не хватило сострадания услышать сына, когда ему это было нужно. Хоть Мартин и не пытался говорить.
Как и отец, в глубине души Мартин считает, что его мать – жалкая женщина, и этого не исправить.
Как и отец, жалкой ее делает именно он.
Разве они не похожи?
К тому моменту, как отец приезжает, Мартин уже отвечает себе на этот вопрос – похожи. Та же показательная небрежность в движениях, бесстрастный тон, в котором читается угроза. Или издевка. Третьего не дано.
Входная дверь громко хлопает. Отец с порога швыряет ключи на тумбу и пропускает этап издевок, сразу переходя к угрозам. Предсказуемо.
– Щенок, – он преодолевает гостиную в несколько больших шагов, но Мартин поворачивается, только когда отец оказывается у самого дивана. Мартин ждет этого с того момента, как только вошел с утра в дом, оставив озадаченного Чарли валяться на газоне.
Этот момент так нужен Мартину, потому что все, что есть, кроме этого момента, его угнетает. Необходимость решать, думать, оценивать себя и свою трусость. Перед отцом эта роль так привычна, о ней не нужно думать – он боится отца с глубокого детства, и теперь этот страх его успокаивает, кажется чем-то родным. Частью и целым, всем, что есть Мартин.
– Возомнил себя взрослым?! – Багровое лицо отца склоняется над ним, выискивая в лице Мартина тот же страх, что часом раньше сам Мартин искал в лице Чарли. – Возомнил себя ублюдком, которому все можно?
Отец грубо стягивает ворот футболки Мартина, и ткань больно врезается в кожу.
– Я говорил тебе, чтобы ты не смел меня позорить!
Мартин молчит.
– Говорил, чтобы ты не выставлял меня на посмешище!
Мартин продолжает молчать.
– Вы со своей мамашей доведете меня! Во что вы превратили дом! Теперь весь город только и говорит о том, что здесь чертов наркопритон! Ты, – отец тычет пальцем в грудь сыну, – грязное пятно на моей репутации.
Мартин смотрит на него не моргая. Слушает, но почему-то не нащупывает в себе знакомого чувства, которого так ждет, – страха. Отец не кажется страшным. Раскрасневшийся и злой, он выглядит нелепо. Повторяя слова, которые Мартин уже слышал когда-то и которые глубоко въелись в память. Для того чтобы компенсировать эти слова когда-то, загасить их эффект внутри, Мартину пришлось внушать страх другим. А теперь весь смысл страха точно теряется, испаряется в утреннем воздухе этой гостиной, которая становится эпицентром хаоса. Страх тоже становится частью хаоса, и он больше не ощущается так явно. Когда весь дом уже горит, какая разница, что ты не потушил свечку?
Словно в замедленной съемке, Мартин растягивает губы в улыбке. Их дом горит, и они все горят.
– О какой репутации ты говоришь? – медленно произносит он.
Отец морщится в непонимании.
– Ты бросил семью, – продолжает Мартин, – бросил двух детей и жену, найдя себе малолетнюю девчонку.
Отец грозно встряхивает его:
– Заткнись, щенок.
Но Мартин продолжает так же монотонно и глухо:
– Твоя репутация давно сгнила. Когда ты бросил лесопилку, бросил жену. Когда ты орал на нее так, что тряслись стены, как будто долбаные соседи ничего не слышали.
Отец рычит, и Мартин узнает в его тоне отголоски собственной злости – невозможность принять реальность, в которой ты не самое сильное звено.
– Думаешь, в этом городе не знают, кто ты?
Мартин медленно стряхивает чужую руку с ворота футболки и поднимается с дивана, глядя на опешившего отца, чье лицо наливается уже не красным – багровым.
– Ты так долго убеждал нас, что мы без тебя ничто, потому что из нас ты – единственный нормальный. Единственный, – теперь уже Мартин тычет пальцем в грудь отца, – кто не позорит фамилию. И ты прав, – тихо произносит он, отступая назад. – Я ее позорю. Я устроил вечеринку! – разводит руками, точно обращая внимание на свое детище. – Я притащил в дом копов. Я дружу с ублюдками, которые продают наркоту и не намерены в этом признаваться.
Отец с яростью наблюдает за ним и произносит:
– Ты обдолбан?
Мартин улыбается уже во всю ширину рта.
– Нет, можешь запросить у копов отчет, но они и так принесут тебе все на блюдечке. Тебе уже рассказали, кто виноват?
Лайл-старший в яростном оцепенении выжидает, какой следующий фокус выкинет сын. Мартин только улыбается:
– Чокнутая Роудс с того старого ранчо, дочь Адама. Я был с ней, и она пришла в этот дом, потому что ненавидит меня и хочет уничтожить, – он с таким удовольствием
