Как она?

– В операционной, – эти слова звучат как вопрос: «Она умрет?»

Я просматриваю свой список, говорю старшей медсестре, что мне нужно две минуты, чтобы поговорить с родственником, и веду Джоэла в комнату ожидания. Ее отремонтировали с тех пор, мы с Тимом и Антом четырнадцать лет назад находились здесь. Но иногда – сейчас – я отчетливо вспоминаю, каково это было.

– Врачи объяснили, что с ней происходит?

– Что-то лопнуло в кровеносном сосуде, выходящем из ее сердца?

Я киваю.

– Да. Операция заключается в том, чтобы попытаться восстановить его. Но кровотечение означает, что есть очень большой риск летального исхода. Мне действительно жаль.

Джоэл качает головой.

– Почему это случилось?

– Такое редко встречается у людей ее возраста, но наследственность или курение могут стать фактором риска. Возможно, симптомов было не так уж много. К тому времени, когда она пришла к нам, аневризма уже лопнула.

Он не двигается.

– Я даже не знал, что она вернулась в Брайтон. Я писал ей, отправлял фотографии Лео по разным адресам. Сомерсет. Хартлпул. Ей нравятся приморские места.

– Мне очень жаль, Джоэл!

– В последний раз я видел ее, когда думал, что она собирается сделать аборт. Я высадил ее у клиники и… – он замолкает. – Я не знаю, как быть с Лео.

Я жду, что еще он скажет. Секундная стрелка на часах делает полный круг раньше него.

– Лео никогда не встречался со своей матерью, за исключением момента, когда он был таким крошечным, что ничего не может помнить по определению. Это… похоже, это его последний шанс.

– Сколько ему сейчас лет?

– Девять.

Девять лет с тех пор, как между нами все закончилось. Как это может быть похоже на столетие и вчерашний день одновременно?

– Ты не хочешь сказать мне, о чем ты думаешь, Джоэл?

– Я… мои мысли меняются каждую секунду. Но в основном я думаю: разве у него не должно быть шанса встретиться с ней? Что, если он вырастет и решит, что я скрывал его от нее?

Я делаю глубокий вдох. Я видела, как детей вытаскивали из постелей посреди ночи, чтобы дать возможность попрощаться с родителями или бабушками и дедушками. Кто знает, поможет ли это в последующие десятилетия?

– Знаешь, Зойи может даже не выйти из операционной.

Джоэл кивает.

– Да. На самом деле он не боится больниц и все такое. Он проходил обследование из-за НАС, и он спокойно отнесся к тому, что мне заменили ИКД. Но… он не знает свою маму. Станет ли ей хуже? То есть… я имею в виду, я знаю, что это случится, но… если она придет в себя и увидит его… станет хуже?

Пациентка, которую я видела, была вонючей, грязной и потерянной. Ее немного отмыли перед операцией, но все же…

– Я думаю, она жила на улице. Она выглядела совершенно опустившейся.

– Керри… – он поднимает руку, и я хочу схватить ее. – Что бы ты сделала?

Это вопрос, на который мы, врачи, не должны отвечать. Но кто я сейчас – врач или друг? Я смотрю на серо-голубой пол.

– Это не медицинское заключение, Джоэл. Но как твой… друг, скажу, что лично я бы подождала до утра, когда ситуация станет яснее. Имей в виду: она даже не просила меня позвонить тебе. Может быть, если она придет в себя, ты сам спросишь ее, чего она хочет?

Он кивает.

– Лив тоже так сказала.

Лив.

Я уже ненавижу это имя – еще до того, как узнаю́ о роли человека, которому оно принадлежит.

– Лив? – я стараюсь, чтобы мой голос звучал небрежно.

Но он резко поднимает взгляд. Виновато?

– Моя… ну, «девушка» кажется неправильным определением в нашем возрасте. Мы познакомились на работе. Совсем недавно.

– Хорошо, что у тебя кто-то есть. Чтобы поговорить.

Джоэл кивает:

– Полагаю, мне следует вернуться в отделение.

Я улыбаюсь.

– Да. Меня ждут пациенты. Но ты можешь задержаться здесь ненадолго, если тебе нужно побыть одному. А хирурги здесь отличные. Учитывая, что она так молода, все может быть нормально…

Когда я поворачиваюсь, чтобы уйти, он касается моей руки, и все ощущения, которые он когда-либо вызывал, проносятся сквозь меня, словно машина времени возвращает меня в подростковый возраст.

– Я так и не поблагодарил тебя, Керри.

– За что?

– За то, что сказала мне, каким куском дерьма я был, когда хотел отказаться от Лео. Без этого я бы так много упустил…

– Грейс! Ты нужна нам в реанимации!

Джоэл отпускает меня.

– Я и забыл, что теперь ты Грейс.

– Другая жизнь…

И я выхожу из комнаты, прежде чем успеваю сказать какую-нибудь глупость.

18 марта 2014 года

53. Джоэл

У нас с Лео случались бессонные ночи – десятки таких ночей. Он был беспокойным ребенком, и, пока он рос, мы пережили кошмары, кризис двух лет и ночи, когда его рвало, как персонажа одного из фильмов ужасов, который я смотрел подростком.[80]

Но сейчас совсем другое дело. Каждая минута кажется наполненной страхом, воспоминаниями и упущенными шансами.

Я должен был сделать для Зойи больше. Я мог бы спасти ее. Если она справится с этим, я не собираюсь принимать ее отказ в качестве ответа. Я буду ее преследовать. Отправлять ей письма, сообщения и фотографии нашего сына, чтобы убедить ее: жизнь стоит того, чтобы жить.

Только вот…

Это не сработало, когда люди пытались проделать то же самое со мной. Так много благонамеренных лиц мелькает у меня в голове. Я игнорировал всех: врачей, медсестер, парамедиков, друзей, моих родителей…

– Мистер Гринуэй?

В приемную входит женщина в медицинском халате.

– Она жива? Зойи жива?

– Да. Хирург подойдет позже, но мы хотели, чтобы вы знали: Зойи перенесла операцию нормально, хотя и потеряла много крови. Мы переводим ее в отделение интенсивной терапии, и, как только она устроится, вы сможете ее увидеть, хотя ей дадут снотворное.

Рассвет уже почти наступил, когда меня впустили. Тот же этаж, где я вернулся к жизни.

Это знак? Чудеса действительно случаются.

– О, Зойи.

Она дышит, но без сознания. Наверное, это хорошо, потому что я плачу при виде нее. Не из-за машин и мониторов, а из-за того, какой она стала: крошечной, сморщенной, состарившейся раньше времени.

Когда я принимал наркотики, люди проходили мимо нас на улице или на пляже, и вы могли бы видеть их отвращение к тому, что мы сделали с собой, к потере достоинства. Конечно, для меня все было по-другому. Я всегда был лишь «туристом», зная, что могу вернуться домой в любое время…

Но Зойи была отвергнута и предоставлена самой себе с раннего детства.

В ее горле все еще есть трубка, помогающая ей дышать, и я хочу вырвать ее, чтобы услышать один из голосов, когда – если – Зойи придет в себя: ее дерзкий кокни, ее испанская певица из кабаре, даже сотрудник больницы, которым она притворялась, когда звонила, чтобы сказать мне, что я стал отцом…

Я проглатываю комок в горле.

– Привет, Зойи. Я не знал, что ты вернулась в город. Ты должна была позвонить. Есть кое-кто, кто очень, очень хотел бы с тобой познакомиться.

Она не отвечает.

– Она вполне может вас услышать, – говорит мне медсестра отделения интенсивной терапии. Лично я никогда не слышал голосов, пока был в коме, но это не значит, что Зойи не услышит. – Это одно из чувств, которые люди теряют в последнюю очередь.

Я позволяю этому проникнуть в себя.

– Значит ли это, что она умирает?

Медсестра пристально смотрит на меня.

– Хирург предупредил вас о риске? Шок – главная проблема, плюс еще и отказ органов из-за того, что у нее было кровотечение. Мы управляем всем этим настолько агрессивно, насколько возможно, однако это сопряжено со своими опасностями.

– Хорошо, – я придвигаю стул. Уже больше четырех утра, но это напоминает мне о том моменте, когда каждый вечер я решаю почитать Лео сказку на ночь. Я тянусь, чтобы коснуться ее руки, которая видна между проводами и больничной ночной рубашкой. Меня удивляет, что она теплая, хотя этого не должно быть. Она все еще жива. – Позволь