музыкальных издательств не решалось их купить. Глинка вспоминал, что буквально плакал от досады[335]. На помощь пришел Платон Кукольник. Он договорился с Петром Ивановичем Гурскалиным, владеющим петербургским издательством и магазином «Одеон»{348}. Гурскалин заплатил тысячу рублей за сборник, выходивший отдельными тетрадями. Это была удачная сделка.

В пяти тетрадях, выходивших в 1839 году, была напечатана, помимо вокальных и фортепианных сочинений самого Глинки{349}, музыка популярных тогда авторов — Александра Алябьева, Алексея Верстовского{350}, Александра Даргомыжского, чьи романсы начинали звучать в салонах, Михаила Яковлева, Владимира Одоевского и других русских композиторов. «Собрание» действительно имело успех{351}. Во второй половине 1840-х годов вышел его второй тираж, так что издатель сполна окупил выплаченный Глинке гонорар.

Сборники показывают изменение литературных пристрастий Глинки, что связано с общей сменой кумиров в иерархии имен — произошел поворот от лирики Жуковского к стихотворениям прославленного, недавно ушедшего Пушкина, о чьем даровании теперь уже ходили легенды. Особенно нравился Глинке недавно сочиненный им романс в испанском стиле «Ночной зефир струит эфир»{352}. Необычными музыкальными средствами (далекие тональности, звукоизобразительность) Глинка передал ощущение от двух стихий: первая — это природа Испании, где ночной зефир, то есть ветер, гонит воды Гвадалквивира, реки в Испании. Вторая — страсть, любовь и восхищение «испанкой молодой»{353}.

Чудо любви

В августе 1838 года Дмитрий Степанович Стунеев, муж Марии Ивановны, сестры Глинки, получил повышение — его назначили заведующим хозяйством престижного Смольного института благородных девиц в Петербурге. Из Смоленской губернии чета Стунеевых с двумя детьми перебралась в столицу. Повышение льстило Дмитрию Степановичу, ему была предоставлена казенная квартира при институте и полагалось хорошее жалованье. Семья стала жить на широкую ногу. Общительная и приятная Мария Ивановна, как и полагается, раз в неделю собирала хорошее общество, где пели, танцевали и читали. К ней приходили воспитанницы института старшего возраста, классные дамы и пепиньерки, то есть надзирательницы и кандидатки в учителя.

С зимы 1838/39 года Глинка часто навещал родственников. У сестры Глинка чувствовал себя как дома. Еще и угощали у Мари по-домашнему, так как матушка присылала Стунеевым свежее сливочное масло, крупы и соленья. Днем он занимался с хорошенькой племянницей Юлией (Жюли){354}, которую называл «сильфидой» за стройность, красоту и длинные русые косы. А вечерами, как всегда, садился за рояль, играл, пел, аккомпанировал и импровизировал и даже танцевал — кружился в страстном вальсе с юными девушками.

— Такой легкости и радости я давно не испытывал, — признавался он.

В столь приятной атмосфере и произошла его встреча с Екатериной Ермолаевной Керн (1818–1904), дочерью Анны Петровны. Их первую встречу весной 1839 года он запомнил так же хорошо, как и встречу с будущей женой Марией Петровной.

Находясь в нервном напряжении от обязанностей в Капелле, от болезней, а главное, от того, что новая опера «Руслан и Людмила» сочинялась медленно и урывками, он поехал с утра к Одоевскому, возможно, обсудить либретто оперы, а оттуда — к сестре в Смольный. Подъезжая к ней, он почувствовал усилившееся нервное напряжение (или, как Глинка писал, «раздражение»), так что не мог никак успокоиться. Он взад и вперед ходил по комнатам и в одной из них увидел ее — Екатерину Керн. Она не поразила его очевидной красотой, даже «нечто страдальческое выражалось на ее бледном лице». Его привлекло другое — «ее ясные, выразительные глаза, необыкновенный стройный стан и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей ее особе»[336].

Вскоре он узнал, что Екатерина Керн недавно приехала из Смоленска, где жила у своего отца Ермолая Федоровича Керн, занимающего пост коменданта города[337]. Она, когда-то окончившая Смольный (училась с 1826 по 1836 год), устроилась классной дамой в alma mater. На эту почетную должность могли претендовать только незамужние женщины, готовые постоянно находиться с учащимися{355}.

Почему она так поразила Глинку? Он запомнил, что встреча произошла на третий день после Пасхи, которая в этот год приходилась на 28 марта. Как человек глубоко верующий, он ощущал это время как особенное, наполненное ожиданием чуда. Вероятно, и встреча с загадочной Екатериной могла расцениваться им в подобном ключе. Он мог почувствовать в девушке близкую утонченную натуру, как и он, страдающую от одиночества и непонимания. Екатерина была фактически брошена на произвол судьбы ненавидящими друг друга родителями. Ее мать писала в дневнике: «Все небесные силы не заставят меня полюбить [дочь]: по несчастию я такую чувствую ненависть ко всей этой фамилии, это такое непреодолимое чувство во мне, что я никакими усилиями не в состоянии от этого избавиться»[338].

Крестница Александра I, Екатерина Ермолаевна отличалась всевозможными способностями как в науках, так и в педагогике, музыке, благородных манерах и поведении (не случайно она вначале поразила Глинку именно внешней аристократичностью). Сохранился один большой портрет Екатерины Керн{356}, написанный неизвестным художником примерно в это время, в 40-х годах XIX века. Мы видим темноволосую девушку, элегантно и модно одетую в зеленое шелковое платье, дополненное легкой газовой шалью. Высокую прическу украшает золотая диадема. Миловидное лицо с задумчивыми глазами оживляет легкая улыбка. Удлиненные кисти рук лежат одна на другой.

Настроение маэстро улучшилось при виде незнакомки, и ему хотелось заговорить с ней. Задумчивая, печальная, она сидела одна, как будто и не присутствовала здесь в зале, в кругу веселых музицирующих людей.

После продолжительного разговора Глинка откровенно ей сказал:

— Милая Кати, я поражен. Я полон чувств…

Мишель все чаще и чаще приезжал в институт. Чтобы скрыть причину своих ежедневных посещений Смольного, Глинка занимался с институтским оркестром, который находился в плачевном состоянии. Для него он сделал оркестровку популярного вальса чеха Йозефа Лабицкого («Souvenir du palais d’Anitchkoff», G-dur) и сочинил собственный Вальс G-dur{357}. Написанный в некоторой степени для услаждения слуха любимой, он вскоре послужил для империи — Вальс был исполнен 4 июля 1839 года на бракосочетании юной великой княгини Марии Николаевны, чьей красотой и темпераментом искренне восхищался весь двор. А 2 июля 1839 года торжественный бал, где присутствовал весь двор, открывал Полонез{358}, также написанный Глинкой для венценосной невесты. Большая честь и знак искреннего признания его таланта!

Вскоре Екатерина Керн ответила на его чувства.

Их любовь разворачивалась под звуки всевозможных вальсов, популярных во всех петербургских салонах. Старшее поколение дворянок считало его крайне непристойным. Кружиться в крепких объятиях мужчин — верх неприличия. Но мода есть мода, вальс стал визитной карточкой русского бала и русского дворянского общества.

Смена танцевальной моды отразилась и на музыкальных «приношениях» Глинки для своих возлюбленных. Если для