Он запомнил одну из них — самую младшую племянницу, четырнадцатилетнюю Марию Степановну Задорожную. За обедом она обыкновенно сидела напротив петербургского гостя. Невольно (или специально) ее плутовские, несколько прищуренные глазки встречались с его глазами, что доставляло радость обоим. За эту невинную молчаливую игру девушке доставалось от хозяйки. Их отношения на этом не закончатся, а продолжатся уже в конце 1840-х годов, когда Маша выйдет замуж и станет зваться Марией Кржисевич.

Тарновский прикладывал множество усилий для развлечения гостей: прогулки, поездки в ближайшие поместья друзей, фейерверки и танцы, которые он сам особенно любил. Пели песни, часто малороссийские, которые затягивали на четыре голоса.

Каждый день устраивались музыкальные инструментальные вечера, где в отличие от «народных» посиделок играли «высокую» классику, например антракты к трагедии Гёте «Эгмонт» Бетховена. Здесь впервые исполнили несколько законченных номеров из «Руслана» (рукописи Глинка предусмотрительно захватил с собой). Под управлением композитора их исполнили крепостные музыканты в парадной столовой. Персидский томный хор «Ложится в поле мрак ночной» с солирующими флейтой, виолончелью и валторной произвел впечатление. Юмористичный Марш Черномора, до сих пор самый популярный номер оперы, исполнили хорошо, а колокольчики, которых не было в оркестре Тарновского, заменили рюмками, на которых ловко играл учитель пения Дмитрий Палагин. Марш поражал слушающих остроумием. Черномор у Глинки был не страшным волшебником, а комическим персонажем, которого изображали низкие духовые с ударными и высокие свистящие пикколо, создающие резкий контраст. Этот прием должен был показать, что амбиции волшебника никак не подтверждались его внешним видом и телосложением.

Глинка нашел себе хорошую компанию. Часто встречался с пансионным товарищем Маркевичем, который помог переделать стихи Пушкина для баллады Финна из оперы. К их творческому дуэту присоединился талантливый и многообещающий художник Василий Штернберг{332}, гостивший в Качановке по приглашению Тарновского, а также малороссийский поэт Виктор Забила{333}.

Штернберг запечатлел на акварели одну из творческих встреч в Качановке{334}. На ней — худощавый Глинка, в просторном светлом костюме певчего, сидит за столом, смотрит вдаль, как и полагается гению, а рядом Маркевич старательно выводит стихи, подстраиваясь под стих Пушкина. Вдалеке стоит мольберт самого художника. В раскрытое окно видны речка и лесные просторы Качановки. Этот портрет малоизвестен широкой публике, в отличие от портрета кисти Ильи Репина «Михаил Иванович Глинка в период сочинения оперы „Руслан и Людмила“», написанного уже гораздо позже, в 1887 году{335}. Репин создал собирательный образ барина-сибарита, на картине Глинка так же смотрит вдаль, но расслабленно возлежит в просторном халате на большой подушке. В целом к репинскому изображению нужно относиться как к выдумке, авторскому прочтению, а не как к историческому свидетельству. Даже с практической точки зрения очевидно, что в таком положении композитору записывать ноты на большую партитурную бумагу было бы неудобно.

Глинка в этот период был деятельным и активным. Несмотря на отдых, он заботился о несении службы — приказал строить крытые телеги для перевозки певчих, сам съездил за новой одеждой для них на ярмарку в Ромны, где на главной улице города едва не утонул в грязи.

Пришло время возвращаться в столицу. На прощальном вечере пелись новые сочинения уезжавшей знаменитости — романс «Где наша роза?»{336} на стихи Пушкина, в котором герой прощается с молодостью и любовью былых лет, две стилизации под украинские песни на стихи Забилы{337} и в заключение — роскошный «Гимн хозяину» {338} с участием оркестра, хора и солистов. Глинка, как и полагается, посвятил гимн радушному Тарновскому.

Тепло попрощавшись с Тарновским и его племянницами, Глинка выехал в сторону Петербурга 13 августа 1838 года.

Возвращение

Обратная дорога окончательно вымотала капельмейстера Глинку, несмотря на приятные встречи, например в Орле, где его с особенным радушием встречали местный вице-губернатор Семенов и известный генерал Красовский, снабдивший превосходным вином из своего погреба до самой Москвы.

Дети по дороге разболелись, от пыли у них воспалились глаза. Глинка расстраивался, ведь он нес ответственность за их жизни. В Петербург они приехали 1 сентября 1838 года[305], где детей разместили в больнице. Некоторые оставались там более двух недель. Теперь Глинке предстояло их достойно показать императору, чтобы тот оценил «улов».

Дома композитора ждали матушка и жена, которая опять страдала простудой и кашлем. Евгения Андреевна решила обустроить квартиру для сына лучшим образом и затеяла ремонт. Конечно, приятно получить уютный кабинет, о котором он уже давно мечтал, но приходилось жить «на бивуаках», как он сообщал Маркевичу. Глинка жаловался: «Где при этих данных взяться вдохновению, и да что с ним делать: здесь вечная суета и тревога, от которых пустеет голова и сердце»[306].

Перед отъездом в деревню Евгения Андреевна откровенничала с сыном:

— Не ладно что-то в твоей семье… Ты будь внимательнее к поведению жены.

Она рассказала, что приехала по делам в столицу в его отсутствие и поселилась у него на квартире, в одной из комнат жены. Когда же Мария Петровна и теща возвратились с летней дачи в Петербург, то грубо с ней разговаривали и даже вынесли из комнаты ее мебель.

Глинка рассердился:

— После всего добра, которое Вы для нее сделали, матушка! Они должны были угождать и лелеять Вас!

В течение октября и весь ноябрь Михаил Иванович вместе с помощниками усердно занимался с вновь набранными учениками{339}. Показ новых певчих императору Львов превратил в пышный спектакль, зная его любовь к церемониям. Представление проходило 21 ноября 1838 года в знаменной зале Аничкова дворца (Зимний находился все еще на реставрации). Возле кабинета его величества, самого важного места во дворце, где решались государственные дела, певчих расположили полукругом. Глинка стоял посередине в мундире со шпагой, с треугольной шляпой в левой руке, а в правой он держал камертон, согласно плану Львова. Глава страны вышел в старом военном сюртуке, без эполет, воспринимая прослушивание как часть домашнего быта. Его сопровождал министр двора.

Государь весело сказал Глинке:

— Ах! Какие молодцы! Красавцы! Ты их подбирал под свой рост?

Все засмеялись.

— А что это ты держишь в руке? — продолжал он.

Глинка почтительно ответил:

— Это камертон. Он нужен для настройки голосов.

Это должно было подчеркнуть, что новое руководство не использует музыкальных инструментов в работе с певчими, то есть следует древнему обычаю.

— Что же новые певчие уже знают? — перешел император непосредственно к делу.

Глинка смело ответил:

— Все, требуемое по службе!

Императору понравился такой ответ.

Глинка был осведомлен о вкусах государя и его принципах прослушивания, так что они подготовили все нужные номера к