был дальше нести свою службу. Он видел, что капельмейстер не может в нынешнем состоянии управлять Капеллой. Придворное учреждение вне зависимости от обстоятельств личной жизни его служащих должно работать как часы. Процесс нельзя остановить, даже ради такого таланта, как Глинка.

Львов тем не менее просил его не торопиться с уходом и дал хороший совет — подождать всего месяц, чтобы дослужиться до следующего чина коллежского асессора. Глинка последовал его совету и подал заявление на имя императора и официальное письмо Львову 7 декабря 1839 года. Причина увольнения вызывала уважение — собственное «болезненное состояние», «слабое мое сложение, изнуренное долговременными страданиями в течение нынешнего года, беспрерывно было поражаемо припадками». Глинка искренне писал: «Великолепный хор придворных певчих требует неусыпного попечения и превосходною своей стройностию поражает чувства слушателя в степени для слабонервного человека невыносимой»[317]. Помимо этого, он указывал на необходимость в участии ведения дел «в расстроенном домашнем хозяйстве» и «кровную обязанность быть утешением престарелой матери», которая летом 1839 года потеряла еще одного сына — любимого Андрея. И в этих причинах не было лукавства. Он решил, наконец, выполнить свое давнее обещание матушке и жить в деревне, быть ей опорой в сложном деле управления имением.

19 декабря он получил из Дирекции официальный приказ об увольнении{342}, а заодно и новый гражданский чин VIII класса, так что он теперь мог подписываться как коллежский асессор, что было довольно почетно. Обращение к нему должно было начинаться словами «ваше высокоблагородие».

Глинка проработал в Капелле почти два года. Вроде бы непродолжительный срок. Но его имя оказалось прочно вписано в длинную историю этого старейшего музыкального заведения России. Сегодня Санкт-Петербургская государственная академическая капелла носит имя композитора.

Глава девятая. Новая любовь (1839–1840)

Все в жизни контрапункт, то есть противуположность.

М. И. Глинка[318]

Прежде чем дальше выстраивать линию жизни Михаила Ивановича, нужно вернуться назад, в 1838 год, когда закрутилась пружина внутреннего конфликта последующих лет. Как мы помним, к концу 1837 года Глинка окончательно разочаровался в своей жене и семейной жизни, но это не мешало ему соблюдать status quo и совместно выезжать с Марией Петровной на балы. Теперь они жили, как и многие семейные пары того времени, следуя внешним приличиям, о чем написал Пушкин в «Евгении Онегине»:

Привычка свыше нам дана,

замена счастию она.

В свете женатым мужчинам не запрещалось «волочиться» за красивыми женщинами, лишь бы эти увлечения не доходили до императора. Глинка находил истинное счастье и вдохновение в мимолетных увлечениях, которым он предавался, по-видимому, без всякого чувства вины. Так поступали многие его знакомые. Даже Владимир Одоевский, для многих являющийся образцом добродетели, женатый на красивой и образованной женщине, не смог противостоять новой любовной страсти[319].

Все это не мешало ему заботливо относиться к жене, которую Глинка, несмотря ни на что, в письме называл «бедная моя Машенька». Весь 1838 год она постоянно болела. «Она чрезвычайно похудела, и я не в силах сказать вам, до какой степени это меня огорчает»[320], — сообщал он матери.

Музыкальные рауты у Глинок

Высокая должность мужа и благосклонность царской семьи обязывали семью Глинок к определенному поведению, что хорошо понимала Мари. Побывав на зимних балах в начале 1838 года, она решила организовывать званые светские вечера у себя на квартире. Раз в неделю, по четвергам, у них собиралось большое общество — помимо приятелей Глинки, приятельниц жены и родных[321] приходили артисты и литераторы, среди которых были Брюллов и Кукольник, Петров и Воробьева, фрейлина Бартенева, певцы Лоди и Гулак-Артемовский. Угощали чаем с сухариками, крендельками и десертами. По воспоминаниям Петра Александровича Степанова, у них «не танцевали, в карты не играли, но разговаривали и музыканили»[322]. Пели соло и «morceaux d’ensemble», то есть ансамблевые пьесы. Это был исключительно музыкальный салон, что было довольно необычно для русского общества. Несмотря на то что позже композитор будет презрительно относиться к этой задумке жены, глинкинские четверги сыграли определенную роль в развитии русской культуры. Постепенно происходило разделение кружков по видам искусства — в каких-то преобладали литературные дискуссии, в других — только музыкальные развлечения.

Четверги отражали вкусы и пристрастия Глинки. Часто он составлял, тут же перед гостями, новые ансамбли. Глинка выбирал какую-нибудь песню или подходящий романс, делал переложения на несколько голосов и раздавал гостям партии: «…себе — тенора, Петрову — баса, сопрано — своей жене или, если случится лучшей певице, контральто — Воробьевой или Софье Стунеевой (сестре жены), и сразу пение шло отлично»[323]. Такое ансамблевое пение, требующее хороших вокальных и слуховых навыков, еще раз свидетельствует о высокой музыкальной компетенции всех присутствующих. В основном здесь звучали романсы Глинки, которые приобретали все большую популярность в свете. Петров и Воробьева особенно часто исполняли «Только узнал я тебя», посвященный хозяйке салона, и «Сто красавиц светлооких», написанный в Италии. Пели также русские романсы других авторов, любили цыганские песни, итальянские арии (а вот французские и немецкие песни не исполнялись, хозяин салона их теперь не любил).

Но друзьям по литературным салонам — Кукольнику, Соллогубу и Брюллову общество у Глинок казалось скучным и неуютным, возможно, оттого что здесь не было литературных развлечений. Соллогуб вспоминал, что Мишель подражал вечерам у Одоевских и Карамзиных, но у него выходила серая копия. «В этикетных собраниях у Глинки простоты никакой не чувствовалось. Хозяйка была миловидная, музыка исполнялась прекрасно. Но все это казалось натянутым, ненужным. В обществе не было связи. Сам Глинка казался в гостях»[324], — вспоминал Соллогуб. Но все посетители, даже критически настроенный Кукольник, отмечали красоту Марии Петровны. «Разряжена, расчесана блистательно»[325], — писал он.

Кукольник считал, что мотовство на рауты поглощало весь доход друга, поэтому он отговаривал его от этой затеи.

Как и в любом салоне, помимо музыки здесь обзаводились связями, занимались устройством браков и заводили любовные интриги. На приемы к Глинкам наведывалась молодая фрейлина, бойкая графиня Екатерина Салтыкова, соседка по имению в Смоленской губернии. Она была замужем за Львом Григорьевичем Салтыковым, тайным советником, кавалером, егермейстером императорского двора{343}. Посредством знакомства с ними Мишель укрепил дружбу с генералом Леонтием Васильевичем Дубельтом, главой тайной полиции, то есть Третьего отделения при Николае I, и большим интеллектуалом.

Приходили родственники умершего друга Штерича. Его старшая племянница Мария Алексеевна Щербатова{344}, молодая вдова, блондинка с голубыми глазами, была видная, статная, хорошо образованная и обаятельная женщина, известная своей трагической судьбой. Появившись в Петербурге, эта двадцатилетняя девушка начала выходить в свет, часто бывала у Карамзиных и заставила