Мари почувствовала его перемену в отношениях и испугалась. На коленях она умоляла защитить ее от клеветы. Глинка старался не показывать своего внутреннего состояния и даже успокаивал ее:

— Все в порядке, дорогая! Я верю только вам.

«Душою быть убеждену в измене, но молчать, ласкать изменницу — все это я должен был делать в надежде поймать ее на месте преступления»[344], — сообщал он подробно матери.

Застать Мари в объятиях другого Глинке так и не удалось, но он подслушал разговор служанки и тещи, во время которого они договаривались о свидании для Мари с любовником. Не выдержав напряжения и не объясняясь с женой, он ушел, захватив самые необходимые вещи, к другу Степанову, где прожил до конца 1839 года{367}. Он наложил на себя, как писал после, «добровольный арест», чтобы избежать неприятных сцен в свете. Почти месяц он не выходил на улицу и сильно болел.

Матушке, которой он все рассказал — и про измены Мари, и про свою страсть к Екатерине, в письме он сообщал: «Я решился действовать кротко, скромно и как следует христианину и благородному человеку»[345].

6 ноября 1839 года, не в силах спокойно разговаривать с изменницей, он написал Марии Петровне письмо, в котором сообщал о своем уходе. В это же время он решил уехать с Екатериной за границу.

«Взаимная доверенность — основание супружеского счастия — уже между нами не существует. Мы должны расстаться, как следует благородным людям, без ссор, шума и взаимных упреков. Молю провидение, да сохранит вас от новых бедствий!» — писал он ей{368}.

Не получив ответа на свое письмо, он приказал крепостным вывезти свои вещи из казенной квартиры. Они взяли лошадей, данных матушкой, драгоценные для него подарки друзей, забрали гардероб хозяина, его фортепиано, книги и ноты{369}. Когда Мария Петровна вернулась и увидела происходящее, то уже не могла сдерживать эмоции. Она рыдала и довела себя до полуобморочного состояния{370}.

Сестры, уже давно ненавидевшие Марию Петровну за ее столичное высокомерие, были рады решительным действиям любимого брата. Лиза писала Мари в Петербург: «Мы с тобой, милая и любезная Машенька, очень порадовались, хоть и не вместе, что все так хорошо кончилось, Слава Богу, что Мишель избавился от этой язвы. Каков-то он теперь?»[346]

Лиза мечтала, чтобы их поскорее развели, и говорила со злостью: «А та попалась в беду, будут жаловать Государю, шутка ли это, еще раз скажу хорошо, что все так кончилось, я боялась, чтоб не было чего хуже»[347]. Видимо, все боялись дуэли, ожидая от эмоционального Глинки самых решительных действий.

Евгения Андреевна просит Стунеевых приглядеть за страдающим сыном: «Бога ради, поберегите Мишу, я знаю его добрую душу, верно, ему было это время нелегко, и все еще нужда также и советом. Я лучшего конца не ждала, но только не так скоро»[348].

В салонах Глинку порицали за «недостойное» поведение. Общие пересуды поддерживала теща. Они рассказывали о похождениях Мишеля у Кукольника и его любовных увлечениях. Теща подчеркивала, что Глинка обобрал жену и выгнал ее на улицу чуть ли не в одном платье. Многие из тех, кого он считал друзьями, были склонны верить страдающим женщинам. Маркевич вспоминал, что в петербургском доме Григория Тарновского{371}, оказывающего год назад самый теплый прием в Качановке, теперь критиковали Глинку. Тарновский говорил:

— Он сам виноват. С девками по целым неделям проживал, не показывался к жене. Нестор Кукольник его привозил. Он даже сам идти не мог после ночных похождений. Наконец она, бедненькая, устала терпеть. Глинка рассердился и бросил ее[349].

Музыкальный критик и композитор Юрий Арнольд неоднократно говорил ему, что нельзя растрачивать свой талант, что окружающие «друзья» втянули его в непристойную жизнь.

И даже слуга Яков выговаривал:

— Что же вы, барин, делаете губление своей души и таланту.

Кто-то из знакомых искренне пытался помирить их, чтобы соблюсти светские приличия и спасти репутацию композитора{372}. Но любые вмешательства Глинка считал проделками жены.

Глинка от нервного напряжения болел. Комната, в которой он лежал, принадлежала старшему брату Степанова Петру, который был в этот момент в отъезде. Николай разрисовал ее всякой чертовщиной: на шахматном фоне размещались карикатуры, черти, кости и черепа. Во время ночной бессонницы Глинке казалось, что черти оживают и кружатся в хороводе. Часто он не понимал, где реальность, а где бред.

Во время болезни Глинка размышлял, как поступить с женой, сохраняя при этом честь и благородство. Он оставил Мари все, что было нажито за прошедшие четыре с лишним года — от бриллиантов и столового серебра до пуховых подушек, присланных из Новоспасского. «Начав дело благородным образом, я намерен так и кончить»[350], — утверждал он в письме матери. Он стал выплачивать ей половину своих доходов, что делал регулярно в течение нескольких лет. Он хотел отдать ей наследуемую по закону седьмую часть имения в случае его смерти. Но в конце концов решил откупиться деньгами, «зная строптивый характер Марьи Петровны и ее матери», вспоминал он позже.

Глинка просил матушку приехать к нему, чтобы помочь пережить страшные дни. «Нынешний год был для меня самый горестный и трудный в моей жизни. Судьба и доселе не перестает наносить тяжкие удары моему сердцу»[351], — писал он ей.

«Не могу скрыть, милая маменька, что никогда в жизни я не испытывал подобных огорчений, никогда столько не нуждался в присутствии родных и друзей, как теперь», — писал он дорогой матушке. И дальше с известной скромностью просил: «Но не смею, однако же, умолять Вас усладить мои страдания Вашим драгоценным для меня присутствием»[352].

Любимая матушка казалась ему единственной надежной опорой, которая поддерживала его решение расстаться с изменницей.

— Кажется, он из худшего сделал лучше[353], — говорила она дочерям и близким родственникам.

«Пример Ваш, несравненная маменька, Ваша ангельская кротость и христианское терпение, с коим переносите Вы тяжкие испытания в жизни, глубоко вкоренились в моей памяти; стараюсь быть достойным Вас, я подражаю Вам по возможности сил моих и, предавшись воле провидения, не ропщу на людей и обстоятельства»[354], — писал он ей.

Матушка наставляет его молиться усердно, а сама сообщала дочери Марии в Петербург о своем состоянии: «Я, слава Богу, здорова, только грустно мне об Мише, жду его ответа, если нужно ему мое присутствие,