готовился к военной службе, и Мишель, советуясь со знакомыми военными, посылал матери рекомендации, каким образом дальше выстраивать карьеру юноши. Он учит младшего брата географии и русской истории, видит в нем многие таланты, в том числе математические. «Он был красивой наружности, чрезвычайно счастливых способностей, особенно гениального расположения к математике: теоремы геометрические мог разрешать без указания профессора. Он был первый в верховой езде в Школе гвардейских подпрапорщиков», — вспоминал Глинка[291].

Вскоре ответственность за брата и бытовые дела привели композитора к нервному состоянию и болезням.

С осени 1837 года Глинке стало казаться, что Львов к нему слишком придирчив, цепляется за разные мелочи. По утрам после чая Глинка пытался сочинять новую оперу «Руслан и Людмила» на сюжет поэмы Пушкина, но его постоянно отвлекали от творчества. Не успевал он написать страницу или две, как появлялся подчиненный и докладывал с почтением:

— Ваше высокоблагородие! Певчие собрались и вас ожидают.

— Кто собрался? Кто меня ожидает? — вскакивал капельмейстер. — Кто посылал за мной?

Певчие хотели заниматься и ждали своего капельмейстера. Часто вместе с ними ожидал его и Львов, который дружески протягивал ему руку.

Друзья говорили:

— Он тебе завидует. Ты — гений. А он кто? Военный со скрипкой. Служил у Аракчеева.

Булгаков бубнил на вечерах у Кукольника:

— Он не скрипач, а «гуслист». Гимн «Боже, Царя, храни» украл. Это же старинная французская песня.

Львов, как человек отвечающий за качество пения в Капелле, требовал от своих подчиненных полной включенности в работу. Он знал о похождениях Глинки у Кукольника, о его отлучках в Театральную школу, о частных уроках с Осипом Петровым. Какому бы директору понравился такое неофициальное совмещение работ, как мы бы сегодня сказали — фриланс?! Глинка не рассчитывал на то, что служба будет занимать все его время и что она будет столь обременительной для его композиторского гения. Особенно напряженным становился период Великого поста. По закону в это время были запрещены все театральные развлечения, но концерты разрешались, и они заменяли все другие прежние увеселения. Глинка с утра до вечера должен был участвовать в репетициях, концертах и церковных службах.

На одном из великопостных концертов император сказал стоявшему возле него Алексею Стунееву: «Глинка — великий мастер, жаль, если при одной этой опере останемся»[292]. Глинка мечтал сочинять. Конец 1837 года принес радостное общение с императором, в котором Глинка видел своего заступника. Государь, посетивший балет «Восстание в серале» на музыку Теодора Лабарра с участием знаменитой Марии Тальони, подошел к Глинке. «Обняв одною рукою, вывел меня из толпы, в которой я стоял, и потом весьма долго изволил со мною беседовать о Певческом корпусе, о певцах, обещал посетить театр, когда будут давать мою оперу… расспрашивал также о вновь начатой мной опере»[293]. Эмоционально и искренне он восклицает: «Нет слов выразить вам, как мне драгоценно это милостивое внимание нашего доброго Государя; как после этого не посвятить всех сил на его службу»[294].

А 15 февраля 1838 года Глинка получил от своего начальника Алексея Федоровича Львова неприятное письмо, в котором значилось: «Государь император изволил быть совершенно недоволен пением, бывшего сего числа в Аничковском дворце при утреннем служении, и высочайше повелел сделать о том строгое замечание кому следует»[295]. Недовольство императора — самое страшное, что могло случиться со служащим на его службе. Глинка расстроился.

Так, возник еще один из мифов вокруг Глинки — о том, что Львов-младший завидовал ему и хотел сместить с должности. Однако если попытаться взглянуть на ситуацию с исторической дистанции, то многое выглядит в ином свете. Чему в действительности мог завидовать Львов? Он — признанный музыкант, скрипач. Его государственная служба и музыкальная карьера двигались с невероятной скоростью. Он занимался любимым делом и жил в достатке.

Надо заметить, что миф о завистниках появлялся на протяжении всей жизни Глинки, часто поддерживаемый близкими друзьями. Роль «злодея» выполняли разные люди — как уже было сказано, Верстовский, теперь Львов, позже граф Виельгорский, а затем композитор, критик Юрий Карлович Арнольд и критик Федор Петрович Толстой. Этот миф часто не имел реальных оснований, возникая даже вопреки им.

В «системе координат» романтиков мир поделен на крайние диспозиции — на «черное» и «белое», как на шахматной доске. Гений не может существовать без своего alter ego в виде бесталанного завистливого ремесленника. Эта диспозиция «ожила» в мифе о Моцарте и Сальери{325}, который в России нашел благодатную почву и был зафиксирован в «Маленьких трагедиях» Пушкина. Опубликованное в конце 1831 года, это сочинение об отравлении Моцарта завистливым Сальери прочно утвердилось в сознании интеллектуалов. Глинка в восприятии современников был превращен в своего рода русского Моцарта (кто-то говорил, что Пушкин создавал этот образ под впечатлением от общения с Мишелем), а вот злодеем — Сальери — часто становились разные реально существующие люди. Доказательство гениальности можно было найти только в присутствии очередного завистника.

Малороссия: туда и обратно[296]

Через полтора года службы Глинку направили в командировку в Малороссию, то есть на Украину, для набора новых певчих в Придворную певческую капеллу. 28 апреля 1838 года по высочайшему указу Глинка отправился в путь{326}.

Мишель уезжал из Петербурга с радостью. Он мечтал отвлечься и отдохнуть — от домашних ссор и конфликтов со знакомыми. В начале 1838 года он поссорился с Гедеоновым. Что могло послужить поводом — резкая фраза Гедеонова, плохое настроение, сплетни и кляузы от певиц, жалующихся на сложности партий в опере композитора, — сказать сложно. Глинка вежливо поклонился и ушел… Закончились контакты с Театральной школой, приносящей восхищение талантливых учениц. «Время, проведенное мною с этими милыми полудетьми-полукокетками, принадлежит, может быть, к самому лучшему в моей жизни; их резвая болтовня, звонкий искренний смех, самая простота скромного наряда… — все это было для меня ново и увлекательно»[297], — с ностальгией вспоминал Глинка.

К тому же Глинку, всегда ревностно относившегося к приему у публики, ждало разочарование — его новая ария Людмилы «Грустно мне, родитель дорогой» из сочиняемой им оперы «Руслан и Людмила» была встречена прохладно. В Великий пост 1838 года{327} ее исполнила восхищавшая композитора Прасковья Бартенева, но даже ее слава не помогла.

Надо заметить, что его творческие отношения с выдающейся певицей-любительницей Прасковьей Арсеньевной продолжались на протяжении всей жизни композитора. Бартеневу он знал еще, когда она находилась в Москве, где ее называли «московским соловьем». Когда в 1835 году она стала фрейлиной императрицы, то потрясла своим талантом двор. Император лично наставлял ее заботиться о своем даре. С ней Глинка разучивал многие свои романсы, передавая итальянскую манеру пения. Он ценил не только ее красоту, голос, но и ум, и манеру общения —