примыкаю к оппонентам В. Рудинского. Почему? Потому, что ничего подлинно ценного, созвучного нам и нужного в русской современности в литературных работах Бунина я не нахожу. Попросту, взять оттуда нечего.

Начнем с его религиозных воззрений. Бунин съездил в Святую Землю и… не нашел там следов Христа, а привез оттуда только отрывочные описания еврейских древностей и шаблонный рассказик о своих любовных похождениях с какой-то уличной аравитянкой. Еврейские древности ни меня, ни русских людей в целом не интересуют. Для авантюр с аравитянкой я лично староват, а моим братьям в подсоветской России не до жгучих аравитянок в настоящее время. Перечтите выпущенное издательством им. Чехова «Весной в Иудее», «Розы Иерихона». Увидите ли вы в них хоть малый след стопы Христа? Да и в своих ранних стихотворениях Бунин был таков же. Процитирую по памяти:

Наших праотцев кровь на Сионских стенахКрасным маком восходит она…

Крови наших праотцев на кремлевских стенах считающий себя русским поэтом Бунин не видел. А ведь много было этой крови… Святой для нас крови.

Каково же отношение И. Бунина к народу, к массе, к крестьянству? Прочтем «Деревню» и еще много повестей и рассказов. Бунин достаточно писал о мужиках. Именно о мужиках, которых он глубоко презирал и даже ненавидел ненавистью, очень близкой к озлоблению прогоревшего мелкопоместного крепостника, т. е. к тому мировоззрению, в атмосфере которого вырос и сформировался Бунин-человек. Отсюда нам тоже нечего почерпнуть.

Но быть может Бунин умел любить и ценить несомненные достоинства русской предреволюционной интеллигенции, неотъемлемые даже от революционной интеллигенции достоинства? Такие были, и мы их признаем. Нет. В своих «Воспоминаниях» И. Бунин облаял сплеча всех, кого только возможно. Лаял, пока хватало чернил и лимита возможного издания. Ядовитой слюны и помоев у него, конечно, осталось еще в запасе. Но это о ведущих, о звездах. А рядовую русскую, губернскую и уездную интеллигенцию он просто не заметил, проигнорировал с высоты своего величия. Перечтем «Жизнь Арсеньева». На каждой странице сам Бунин и только он во всем своем величии, а мимо прочих пигмеев он проходит, смотря выше их.

Принято много говорить о достоинствах описаний Буниным русской природы. Верно, очень детально описывает и на дозы описаний не скупится. Но вглядимся внимательно в эти его словоизвержения и тогда увидим в них никого иного, как… опять самого господина Бунина.

– Оранжево-лиловые тени на опушке леса, – удивляет он читателя, – что, вы не видите их? Это потому, что вы – тупорылые мещане. А вот я, Иван Бунин, необычайно тонко организованная натура, великий художник, их вижу…

Не в таком ли стиле расхваливали общеизвестные мастера Андерсеновской сказки коронационный кафтан, сшитый ими «голому королю»?

Да и вообще о природе действительно высокий мастер литературы говорит только тогда, когда ее описания помогают ему выражать переживания или действия человека. Пейзаж – только фон для него и этим фоном умели пользоваться подлинно великие мастера Гоголь, Толстой, а в наши дни – Шолохов. Кстати, Толстой говорил: «Если с гостями не о чем говорить, говорят о погоде и природе. Писатель тоже описывает их, когда ему нечего сказать», а Марк Твен советовал выносить описания природы отдельными примечаниями в конец книги: хочешь – читай, а не хочешь – не надо.

Чего же еще нужного и созвучного нам поискать у Бунина? Язык? Действительно, очень прилежно и внимательно отшлифованный язык тургеневского стиля. Но ведь, во-первых, одновременно с Тургеневым жили и писали совершенно другим языком такие колоссы, как Лесков и Л. Н. Толстой. Их язык был гораздо ближе к народному, чем изысканный барственный язык Тургенева. Почему же нам следовать через Бунина тургеневской традиции, а не лесковской и не толстовской? Кроме того, каждый язык есть живой организм, видоизменяющийся во времени. Язык Тургенева и Бунина относится к прошлому веку. После них был Чехов с его предельной четкостью, выразительностью, краткостью и… красотой. Тургеневской традиции поставлена преграда, и Ивану Бунину не преодолеть Антона Чехова.

Л. Толстой говорил: «Писатель должен любить каждого описываемого им человека, только тогда ему удастся его верно выразить» (цитирую по памяти. – Б. Ш.) Толстой действительно любил, любил даже несимпатичного ему Долохова, жулика лакея Лаврушку и другие отрицательные персонажи, любил их как художник, как колосс, знающий свою силу и вследствие этого абсолютно лишенный зависти к другим и любования самим собой.

А вот весь Бунин – это сплошное самолюбование, переходящее иногда пределы приличия. В одной из автобиографических заметок, например, он пишет, что русская литература началась Буниным, подразумевая Жуковского, незаконного сына его отдаленного предка, и кончилась… подразумевается, конечно, тоже Буниным. Передергивает в обоих случаях. До Жуковского были Державин, Крылов, Фонвизин, Ломоносов, не считая даже автора «Повести о горе-злосчастье», «О Ерше Ершовиче», «Фроле Скабееве», «Слова о полку Игореве», которых наши «прогрессивные» критики не зачисляют в ряды русской интеллигенции. Да и со смертью Бунина, как мы видим, развитие русской литературы не прерывалось ни по ту, ни по эту сторону Железного занавеса. Мало, очень мало влияния оказала его смерть на этот естественный рост живого, сущего организма.

Нечего, решительно нечего нам взять из наследства Ивана Бунина и претендовать не на что. Уступим без споров эти более чем сомнительные ценности адамовичам, терапианам и прочим вконец расстроенным, разбитым фортепьянам производства ушедшего в прошлое века.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

26 июня 1954 года, № 232. С. 5

Большое полотно

На творческом пути писателя, избравшего жанр исторического романа, стоит множество рифов. Ему более, чем кому-либо из пишущей братии, угрожает отклонение в тенденциозный субъективизм, фальшь сусальности и елейности; или, наоборот, чрезмерное сгущение темных тонов. Он накрепко связан канвою исторического факта, и самое трудное в том, что он обязан переключить себя в описываемую им эпоху, оставаясь вместе с тем самим собою, человеком своего времени.

Немногие, избравшие исторический жанр, смогли миновать эти и многие другие рифы. Среди них в русской литературе мы видим М. Алданова.

Мы, «новые», вырвавшись из тисков советского социального заказа, жадно набрасываемся на литературу русского Зарубежья. Как мыслили, как жили и как творили те, кому удалось провести эти десятилетия в атмосфере свободного творчества? Куда устремилась их мысль?

Что удалось им раскрыть, разгадать, познать, рассказать?

Но, увы, наши поиски редко бывают успешны. Перепевы ушедшего, тоска об утраченном, порою подлинно трагический вопль вконец измученного человека, порою злобный, но неверный шарж той драмы, которой мы были невольными участниками… отблески огромной великой культуры, но только отражающие ее отблески, не дающие своего собственного света. Этот свой свет излучают произведения М. Алданова. У него всё свое, и трудно сравнить его с кем-либо из предшественников по избранному им пути. Среди общих для наших зарубежных писателей тонов обиженности революцией, звучащих по-разному, но в