а отрицательное выперло на первый план. Ляпсусы сравнительно редки, но случаются и они. Во имя тенденции всё позволено. Так, например, в романе «14 декабря» в главе 4-й он пространно рассказывает о воспоминаниях Николая Первого о бабушке Екатерине Второй и уверяет, что она приучила его по-спартански спать на жестком тюфяке. Но Николай Павлович рожден в 1796 году, в год смерти Екатерины, и не мог ни быть приученным ею к спартанской традиции, ни лично ее помнить. Таких «фактов» у Мережковского порядочно, но они – мелочь; не в них дело. Подмена им исторической правды тенденциозною ложью много глубже и шире.

Мастерски оперируя светом и тенью, замалчивая направленные ко благу народа мероприятия Павла Первого, его глубокую, искреннюю религиозность и благородную рыцарственность, он ярко освещает дефекты его вполне понятной в той обстановке нервозности. В результате – трагический паяц, при взгляде на которого волосы встают дыбом. Пользуясь тем же методом, он превращает Александра Первого в заеденного рефлексией Манилова. Николая Первого он, как и все «прогрессисты», ненавидит беспредельно. На «портрете» Мережковского он и трус, и плохой актер, и позер, и фанфарон. Ненависть ослепляет самого автора «портрета» и он, тонкий стилист, не замечает дефектов собственного мастерства. Так, например, он беспрерывно повторяет одни и те же штрихи внешнего образа Николая Первого: «надутые губы», «улыбка, как у человека с больными зубами», и надоедает ими читателю.

Любовно вырисовывая своих идейных предков – декабристов, Мережковский располагает свет и тень в обратном порядке; оправдывает любовью трусливое дезертирство Трубецкого и даже документально зафиксированное предательство Рылеева превращается у него в жертвенный порыв патриота.

Документы, опубликованные советским Центрархивом, исследования декабризма коммунистами профессором Гернетом и М. Н. Нечкиной трудно обвинить в стремлении очернить участников этого бунта, но в их свете тенденциозность Мережковского проступает еще ярче. «Пророк» своего поколения верен основной традиции российского «прогрессизма»: правда ему не дорога.

Но есть один аспект, в котором Д. Мережковский может быть назван пророком без кавычек. Не словом своим, но направленностью всего своего многогранного творчества, его зигзагами и метаниями, своей личной жизнью и смертью он предсказал бесславную гибель своего поколения. Не так же ли метался, фабрикуя божков, Бердяев? Не в той же ли страшной пустоте растворились огромные таланты Куприна, Блока, Белого и всей плеяды «серебряного века»? Не столь же ли бесславно сходит теперь, на наших глазах в убогую могилу бездомного бродяги так недавно еще гордая и надменная русская «прогрессивная» общественная мысль в лице последних «февралистов»? Избранная ее носителями чужестранная мать оказалась черствой и злобной мачехой, но горькой отравой растеклось по их жилам ее молоко и путь к матери родной им пресечен… Марево тенденции затмило тропу правды.

«Наша страна», Буэнос-Айрес, № 110,

23 февраля 1952 года. С. 3–4

Перемещенный черт

Мы встретились с ним в одном из офисов управления ИРО. Он сидел, сгорбившись, поджав под лавку тоненькие ревматические ножки. Выцветшие старческие глазки слезились, едва заметные бугорки на облысевшем лбу указывали место, где были рога.

Как водится, разговорились, и он, шамкая беззубым ртом, поведал мне свою печальную историю.

– Да-с, я тоже русский, аполид-с и возраст имею почтенный. Многострадальную жизнь претерпел с самого детского, нежного возраста. По рождению, видите ли, принадлежу к древнему роду литературных чертей. Отсюда – все качества… Впервые свет я увидел в творениях великого Пушкина, и жестоко обошелся со мной покойный Александр Сергеевич: отдал в лапы грубияна Балды и заставил непосильную для нежного возраста работу выполнять. Да-с. В юности, в пору мечтаний гусарский поручик Лермонтов в непростительную авантюру меня впутал. Что же получилось? Один конфуз. А тут еще г. Гоголь подговорил здоровенного кузнеца Вакулу в Питер на мне слетать. Легко ли? Я, извините за выражение, не шестимоторный НВ-606, а литературный черт и свою амбицию имею. Ударился с горя в философию и по навету Ф. М. Достоевского в заумную дискуссию с Иваном Карамазовым вступил, посрамлен был и унижен. Сочинителям – вечная слава, а мне – одна неприятность. В дальнейшем еще хуже стало: г. Салтыков-Щедрин, а за ним и Максим Горький в своих пасквильных целях меня использовали. Горькому-то еще простительно. Босяк, что с него взять, а г. Салтыков, как никак вице-губернатор и знатного рода! Ему – стыдно-с! А тут еще революция началась, и такое на Руси пошло, что всем чертям стало тошно. Не выдержал и в эмиграцию подался. Проехал благополучно в чемодане г. Мережковского и супруга ихняя г-жа Гиппиус на первых порах кое-чем подкармливала, г. Ремизов работенку кое-какую давал… потом же впал в крайнее обнищание: красный дьявол меня окончательно из литературы вытеснил, всех клиентов отбил. Мне же с ним тягаться невозможно: я – старый черт и свои традиции имею.

– Эмигрируете?

– Пытаюсь, но безуспешно. По возрасту не подхожу. Старых чертей ни одно государство к себе не берет. Подыхайте, говорит, дьяволы!

– Репатриироваться в СССР не пробовали?

– Что вы, что вы! Разве возможно? Чем я там кормиться буду? Моя квалификация устарелая, низкая, а там теперь новейшие, усовершенствованные методы чертовщины на основе научного марксизма-ленинизма. Таких, как я, МГБ и в подметайлы не берет. С голоду подохну.

– Может быть, в ад пожелаете?

– И рад бы в ад всей душою. Там спокойнее: перекрытия прочные, настил глубокий, никакая бомба атомика[109] не прошибет, но и туда не пускают. Теперь, видите ли, не люди у чертей, а черти у людей всякую гадость перенимают: на въезде в ад тоже визы введены и строгая квота, вследствие переполнешя. У меня же адское гражданство за время скитаний утрачено.

– Да, ваше положение действительно чертовское!

– Нет-с! Маленькую надежду имею. В ООН хочу толкнуться. Там господа демократические министры такую, извините за выражение, чертовщину о мирном сотрудничестве с большевиками несут, что и мне работенка найдется… в качестве суфлера…

Шир-Ай «Русский клич», Рим,

сентябрь 1949 года, С. 27–28

Еще о Бунине

Возникшая на страницах «Нашей страны» интересная и глубоко актуальная дискуссия о Бунине захватила и меня, хотя я вообще избегаю эмигрантских дискуссий. Ведь Бунин в целом, как писатель и как человек вместе, выходит далеко за пределы литературного изучения. Он – яркий представитель ушедшего поколения русской интеллигенции, занимавшего верхи русской общественности на подступах к скандальному февральскому провалу всей русской интеллигенции в целом. Грядущему историку этого периода придется углубленно поработать над Буниным. Он много нужного для себя в нем найдет.

В ходе дискуссии я всецело разделяю общие положения, талантливо высказанные В. Рудинским[110], и стараюсь им следовать сам. Да, мы, безусловно, должны находить созвучное, ценное и правдивое в творчестве наших предшественников, хотя бы и мыслящих иначе, чем мы. Но в частности, в отношении литературных работ самого И. Бунина я всецело