Шрифт:
Закладка:
– Вот так Вулкан ковал оружье Богу…
– Персей Пегаса собирал в дорогу, – отозвался Харон, от усталости с трудом ворочая языком.
Это начало второй биографии дю Вентре. Впрочем, ее можно было бы назвать биографией сонетов, и продолжалась она до того дня, когда в 1989 году из печати вышел первый сигнальный экземпляр книги. Много лет назад, когда жизнеописание дю Вентре было еще скромной рукописью, в нем были такие строки:
«…теперь я познакомлю вас с самими сонетами – тетрадь за тетрадью, этап за этапом. Грешен: я тут малость подправлял, переставлял, шлифовал (всё хотелось – как лучше… Стало ли лучше или я только напортил – не мне судить), кое-что отбросил, забраковав бесповоротно, а кое-что из прежде нами недоделанного до работал, «доведя до кондиции», – как мне кажется. По правилам этикета времен дю Вентре мне следовало бы тут заявить, что все хорошее, талантливое, яркое в этих стихах – от Юрки, а все грехи и промахи – на моей совести. Но поскольку и сейчас Юрка неизменно присутствует рядом со мной – это касается, впрочем, не только сонетов, но и всего остального в моей жизни и работе: он – моя совесть, – я смело выдаю вам эти 1400 зарифмованных строчек как итог нашего совместного с ним труда».
На этом можно было бы поставить точку и дать читателю самому разобраться в литературных и исторических хитросплетениях этой игры в поэта XVI века. Он просвещенный, он знает, что именем Козьмы Пруткова прикрывались в достославное время Алек сей Константинович Толстой и братья Жемчужниковы. Равно как про Клару Гасуль ему известно, что настоящее ее имя вовсе Проспер Мериме. И во всех энциклопедиях написано, что от избытка сил, литературного веселья и мастерства рождались на свет литературные мистификации – плоды свободных занятий свободного ума в свободное время. И, следовательно, ничего особенного нет ни в Гийоме дю Вентре, ни в его сонетах. Просто еще один литературный факт.
Тут-то и явится странная фантазия или даже страшный сон. А взять бы тех свободных фантазеров и посадить в лагерь или шарашку какую-нибудь. И после 16-часового рабочего дня дать им возможность сочинять веселые афоризмы, пьесы или стихи!
«Такой эксперимент некорректен», – скажет ученый муж из тех, кто пишет энциклопедии, чурается фантазий и не видит страшных снов.
Но что поделать, если жизнь время от времени сама ставит сей некорректный эксперимент, и не в страшном сне, а на самом что ни на есть яву. Помните, где писал «Дон Кихота» Сервантес? «Что делать?» – Чернышевский? Эксперимент, побочным результатом которого явился на свет Гийом дю Вентре, был поставлен в нашем Отечестве с большим размахом и занял не одно десятилетие. Поэтому не знаю, как там было бы с Алексеем Толстым или Проспером Мериме, а насчет дю Вентре позволю себе сделать один предварительный вывод: свободная фантазия свободного ума, видимо, может осуществить себя в стихах и в прозе даже в «Свободном». Как я уже говорил, именно так назывался завод-лагерь – место рождения Гийома дю Вентре и его стихов.
Чтоб в рай попасть мне – множество помех:
Лень, гордость, ненависть, чревоугодье,
Любовь к тебе и самый тяжкий грех —
Неутолимая любовь к свободе.
Яков Евгеньевич Харон родился в 1914 году в Москве в семье служащего. Родители его вскоре разошлись, и мама поступила работать машинисткой в советское торгпредство в городе Берлине – в те времена посылка советских граждан за границу была еще не столь ритуальна, как в более поздние годы, и даже разведенная женщина с ребенком и незалеченным пятым пунктом могла уехать туда на работу в советское учреждение.
Там, в Берлине, в гимназии Харон выучил немецкий язык, которым до конца дней владел как русским, вступил в пионеры. Там, в консерватории он встретил первую любовь, там же его осенила и любовь на всю жизнь, о чем я позволю себе рассказать, ссылаясь на классиков.
Итак, 1926 год. Встреча Харона и его вечной и верной любви, о которой Харон писал в письме своей аспирантке:
«Рассказываю вам об этом не как теоретизирующий «старший преподаватель», а просто как очевидец – я ведь был на той знаменательной берлинской премьере «Потемкина».
Берлин. Кинотеатр, где идет премьера советского фильма «Броненосец “Потемкин”». Правда, Лион Фейхтвангер, описавший это событие в романе «Успех», больше интересовался баварским министром, а не еврейским мальчиком из советского торгпредства, – но в данном случае это значения не имеет.
«…Приговоренный к смерти корабль начинает подавать сигналы. Поднимаются, опускаются, веют в воздухе маленькие пестрые флажки. «Орлов» (так в романе назван «Потемкин» – А. С.) сигнализирует: «Не стреляйте, братья!» Медленно плывет по на правлению к своим преследователям, сигнализируя: «Не стреляй те!» Слышно, как тяжело дышат люди перед экраном. Напряженное ожидание почти нестерпимо. «Не стреляйте!» – надеются, молят, жаждут всей силой своей души восемьсот зрителей берлинского кинотеатра. Неужели министр Кленк – кроткий, миролюбивый человек? Вряд ли оно так. Он здорово посмеялся бы, узнав, что о нем можно даже предположить что-либо подобное. Он грубый, дикий, воинственный человек, не склонный к нежности. О чем же думает он, в то время как мятежный корабль плывет навстречу заряженным пушечным дулам? И он тоже всей силой своего бурного сердца жаждет: «Не стреляйте!»
Может быть, я ошибаюсь, но, мне кажется, именно с этого дня любовь к советскому кинематографу, личная причастность к его судьбе, гордость за его вершины и ответственность за его ошибки стали доминантой в жизни Харона.
Харон всегда иронизировал над теми, кто считал его неисправимым оптимистом. Я был и остался одним из них. Все дело в том, что оптимизм Харона не был свойством его ума, оптимизм был скорее присущ всему его существу, его способу жить, какими бы малоприятными гранями жизнь к Харону ни оборачивалась. Мне больше не довелось встретиться в жизни с человеком, который 18 лет тюрьмы, лагеря, ссылки считал бы затянувшейся нелетной погодой и сетовал на то, что эти годы можно было употребить с большей пользой для
