Я надолго перенял у Киселева эту манеру – любить друзей безоглядно, вот и мучаюсь сейчас, отодвигая необходимость перейти к вопросу, на этих страницах вполне уместному: а какой он, Киселев, был писатель? Ты про него столько слов уже сказал, а об этом – ни полслова?

Однажды фирма «Фольксваген», пытаясь пробиться на американский автомобильный рынок, устроила конкурс на лучший рекламный слоган. Победил такой: «Фольксваген» – ваша лучшая вторая машина, даже если у вас нет первой». Вот и книги Владимира Леонтьича были вроде этой второй машины, периодически выдвигавшиеся в первый ряд в связи с отсутствием оного. Была им присуща наивная и искренняя вера в добро и некоторая детскость – неслучайно лучшая, самая известная его книга «Девочка и птицелет» и была о детях и для детей. Вообще же если «писательство» можно разделить на составляющие, то само – писать – у Киселева было на предпоследнем месте, хуже этого для него было только ходить по редакциям для пристройства рукописей – это занятие он просто ненавидел. А на первом месте было – придумывать, потом рассказывать друзьям, потом изобретать замечательные виньетки к написанному в виде изобретенных самим Киселевым эпиграфов, придумывать авторов этим эпиграфам – об этом чуть ниже, – обдумывать написанное «и поражаться своему уму», как подсказывает нам любимый и Киселевым, и мною Давид Самойлов. А также праздновать с друзьями начало работы, окончание очередной главы и отмечать эти вехи не одной рюмкой чего-либо выдающегося. При всем при этом Киселев не просто любил – он боготворил литературу, жизни себе вне ее не мыслил и, хотя вкусы у него были своеобразные и, на мой взгляд, иногда спорные, чтобы не сказать вздорные, отстаивал их горячо и умело, прекрасно зная предмет.

Вот таким он был писателем. «Девочка…» вышла чуть не на 14 языках, правда, больше в странах нашего лагеря, «Любовь и картошка» переиздавалась раз пять, а о романе «Воры в доме» я должен рассказать отдельно, тем более что его достоинства и недостатки – прямое продолжение достоинств и недостатков его автора. Володя чрезвычайно много знал. И обожал наделять этим знанием своих героев. Он мог бы, например, написать не только энциклопедию спиртных напитков, но и историю стрелкового оружия, монографию по общественному устройству муравьев или руководство по выведению новых сортов картофеля. Но, выделенные в историю или монографию, эти знания были бы, что называется, в ряду – не поражали. А Володя любил поражать этими знаниями, чтобы из ряда вон, и это было неотъемлемой частью его писательской манеры и недостатком его прозы.

Итак, «Воры в доме». Я его вечно дразнил, называя роман «Тати у хати», хотя именно со знакомства с Киселевым полюбил мягкость певучей и шелестящей «мовы» и был прекрасно осведомлен, что вор по-украински – злодий, а не тать.

Эпиграфом к роману стояли слова: «Если ты увидишь гадину, то не думай о том, что отец ее был гадом, а мать – гадиной, что всю жизнь обращались с нею гадко и что вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее. Если сможешь…»

Авторство этого эпиграфа Володя отдал одному из героев – генерал-майору контрразведки. Зато из пятидесяти остальных (к каждой главе по эпиграфу) только глубокая литературоведческая экспертиза могла бы выяснить, что принадлежит реальным классикам европейских и восточных литератур, а что – киселевская мистификация, его любимые шуточки. Кстати, и первый эпиграф он собирался кому-то приписать, чуть ли не Бруно Ясенскому. Еле отговорили.

Сюжет «Воров…» – чистый детектив, а темп изложения – неторопливей Толстого. Поскольку речь идет об английском шпионе, еще в войну «ушедшем на внедрение», растворившемся в советском Таджикистане, у Киселева возможностей «образованность показать» – бездна, и он ни одной не упустил. Я роман не перечитывал лет 20, но буквально десятки сочных, вкусных деталей, персонажей, эпизодов до сих пор в памяти. Например, таджик-контрразведчик, «гаварящий па-русски» с плакатной яростью Левитана, – еще в войну полуграмотный раненый таджик выучил язык в госпитале на слух, по радио. Или такой исполненный доброты и юмора эпизод: комиссия райздрава приезжает в глубинку разоблачать некоего мулло, занимающегося незаконной лечебной практикой, а мулло – он же граф Глуховский, он же английский шпион – по-отечески доброжелательно и без всякого тайного страха учит их пользоваться чудесами народной медицины. Я до сих пор из их беседы помню, что облегчить изжогу можно, как-то по-особому употребив шесть зерен недоспелого овса.

Но самой главной удачей и сокровенной тайной для поверхностного чтения был образ того самого графа и шпиона, давно уже озабоченного только одним – не дать случиться войне – и этим поднятого над суетой жизни. Что делает в сущности нелепыми все многочисленные усилия контрразведки, вот уже более двадцати лет пытающейся его вычислить и выловить.

Не только Володя, мы все – допечатные читатели этого романа – были в восторге, когда книга прошла цензуру, – пронесло! Я и сам бы сейчас иронически улыбнулся: подумаешь, очередная совковая «фига в кармане». Однако не мы одни были такие умные. Когда я предложил этот роман для экранизации в творческом объединении «Экран», главный его редактор Стелла Ивановна Жданова, глядя на меня по-дзержински нежно, отрезала:

– Делать фильм, где главный положительный герой – английский шпион?.. Вы что, шутите?!

Вообще, с экранизацией этого романа было много забавного. Устав от бездарности навязываемых ему сценаристов, Киселев ре шил писать сценарий сам и даже заключил договор с таджикской киностудией. Деньги потом пришлось возвращать, потому что ни один экранизатор-вивисектор не решился бы так изуродовать книгу, как сделал это сам автор. Оказалось, что в отличие от Киселева-кинозрителя, поклонника Антониони, вкус Киселева-кинодраматурга остановился в развитии на уровне «Партийного билета» Пырьева или «Ошибки инженера Кочина» – не помню кого. Боже, как я над ним издевался, наглядно, со сценарием в руках доказывая ему, что из замечательного романа он сделал детективную киновампуку. А Володя смущенно похохатывал и… не обижался.

Потом была «Девочка и птицелет». Юная героиня этой книжки сочиняла стихи – простые, замечательные… и нам хорошо известные, ибо писал их, и давно, Володин сын – Леня. С одного из первых Володиных приездов, а потом всякий раз, когда он появлялся, действовала негласная традиция: рано или поздно он доставал несколько листочков бумаги и, неожиданной застенчивостью выдавая тайный восторг, говорил:

– Вот опять Леня, гадик (гад, гаденыш), удивительный стишок написал. Вы послушайте, Евгенсамолна…

Так что со стихами Лени я познакомился года на два раньше, чем с ним самим. Ему было тогда лет тринадцать, но это были уже стихи. Во-первых, они никому не подражали,