Шрифт:

Закладка:

Сделать

Перейти на страницу:

во-вторых, были в них строчки столь точные, что запоминались сразу и надолго:

Я веду ракету на Венеру

Рейс пять тысяч триста двадцать восемь.

Грушевую воду марки «Бэра»

Стюардесса медленно разносит.

У меня это «медленно разносит» всплывает всякий раз, когда в салоне самолета поильная тележка или стройная девушка с подносом непременно останавливаются либо вдалеке от меня, либо проплывают мимо.

А еще в этом стихотворении было открытие: оказывается, и эта ракета, как трамвай по рельсам, движется по двум предустановленным световым лучам, и возможность свободного – без рель сов – полета все еще недостижима.

Познакомились мы с Лёней осенью 1960 года, в первый мой визит в Киев. И был он, как будто нарочно, чтобы лучше запомнилось, обставлен трагифарсово.

Я летел с первой в жизни делегацией – три индонезийских инженера и руководитель-москвич – из Одессы в Москву. В Киеве тогда самолет делал остановку. Из аэропорта я позвонил Кисе леву домой – время было раннее, – мы посокрушались, что первое мое появление в подведомственной ему республике оказалось столь бессмысленно кратким. И я улетел.

А через два часа приземлился …опять в Киеве. Москва не принимала, над Брянском нас развернули. Теперь я позвонил Володе уже на работу, в корпункт.

– Черт тебя побери, что ты меня разыгрываешь, – бушевал Киселев, полагая, что это я шутки ради звоню ему уже из Москвы. Уверовав, что я все-таки действительно в Киеве, он сел в редакционную машину и через минут тридцать был уже в аэропорту. Тут он увидел меня, и было-таки на что посмотреть: на мне, тогда уже бородатом, поверх матросской тельняшки, заправленной в джинсы, был надет красный шерстяной пуловер с вырезом на груди и прикрывающий этот вырез кокетливый платок, наподобие шейного, купленный перед отлетом в одесском киоске.

Дело в том, что два дня в Одессе я не только переводил инженерам в одесской мореходке, но и «закадрил», как тогда говорили, очаровательную продавщицу из писчебумажного магазина. В вечер накануне вылета я явился к ней домой в надежде собрать свой донжуанский урожай. Но в квартире коварной продавщицы был встречен таким количеством родственников, что, несмотря на начинающийся ливень, бежал оттуда «быстрей, чем заяц от орла», промочил китайский плащ «Дружба» и парадный костюм так, что в гостинице выжимал даже майку. И с утра, утрамбовав мокрые пожитки в ставший каменно-тяжелым саквояж, вырядился в остатнее сухое, в чем и прибыл в город Киев.

Мы успели с Леонтьичем «усидеть» бутылку коньяка, когда по радио в очередной раз объявили о задержке рейса. Руководитель делегации господин Тупамаху был не против, московский инженер оказался лапочкой – взял Володин телефон с обещанием позвонить, как только… и мы рванули на Червоноармейскую к Киселевым, где предупрежденная нашим звонком хозяйка Зоя Ефимовна уже «метала на стол» – время подходило к обеду.

При первом знакомстве Леня, только что вернувшийся из школы, произвел впечатление этакого тихого увальня, только глаза останавливали – распахнутые, все в себя внимательно вбирающие.

Куда больше запомнилась мне в тот визит «Зубровка по-киселевски»: восьмидесятиградусный хлебный спирт, настоянный на какой-то невероятной, отдельной, с Западной Украины прислан ной стройной саблевидной травке, придающей напитку цвет настоящего желтовато-коричневого хаки. Глоток этого напитка заставлял тебя пожалеть, что ты не жираф, и пищевод твой, по которому опускался в желудок глоток солнца, покалывая-лаская своими лучиками, недостаточно продолжителен.

А потом звонок из аэропорта, Лёнино: «Можно, я с вами?» – пробег по лестнице, мы вскакиваем в машину, и одновременно с нами, одним Леней замеченная, срывается вслед чья-то черная «Волга».

Нам уже так хорошо, что на Лёнино: «А почему они за нами едут?» – мы не обращаем внимания. Мы летим к выходу на посадку, волоча за собой – головой назад – Леню. Успели. Я в последний раз оглядываюсь от ступеньки автобуса и вижу, как к Киселеву энергичным шагом подходят двое в штатском.

Ну, всполошились украинские гэбэшники, ну, озадачил их мой экзотический вид и не менее экзотический язык, ну, проверили они документы у корреспондента «Литературной газеты» и инвалида ВОВ Киселева Владимира Леонтьевича – чего, казалось бы, особенного? А у Лени осталось на всю жизнь, мы это с ним потом часто вспоминали: и я всегда смеялся, а Леня – нет, никогда.

С каждым годом Леня писал все лучше и лучше. Писал по-русски и по-украински. Я бывал в эти годы в Киеве, Лёнины стихи были уже на слуху, ими интересовались, их ждали, их болельщиками были все Володины друзья, а это была литературная элита Киева: Вика Некрасов, Дубов, Дима Затонский. Николай Иванович Дубов приходил в литгазетовский корпункт – любимое место сборищ, с Бэром – дивным огромным водолазом, которому можно было дать в зубы пакет и десятку, и пес шел на угол – покупать нам на закуску пирожки с горохом и с картошкой. Лёнино имя было постоянно прописано в этом корпункте с первых его удачных строчек. Его втягивало, всасывало в воронку литературы. Планка была, безусловно, завышена, особенно отцом. Мне кажется, что Володя стал делать на Леню очень большую и важную для себя ставку: он мыслил себя причастным к явлению в литературе более значительному, чем он сам, – отцом большого поэта.

А Леню это не трогало. Он кончал школу, заводил романы, писал стихи, и все это было просто, естественно и даже как бы иронично по отношению к ожиданиям окружающих. Ему ставили планку, а он не испытывал желания прыгать, он рос.

В 1963 году первая Лёнина подборка появилась в «Новом мире» и даже удостоилась печатной отповеди одного маститого литературоведа.

Вот то самое стихотворение, которое возмутило члена-корреспондента АН СССР:

ЦАРИ

Еще мальчишкой удивлялся дико:

Раз все цари плохие, почему

Царя Петра зовем Петром Великим

И в Ленинграде памятник ему?

Зачем он нам, державный этот конник?

Взорвать бы, чтоб копыта в небеса!

Шевченко, говорят, односторонне

Отнесся… Нет, он правильно писал:

Це той первий, що розпинав нашу Украйну…