не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь – отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех – для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики».

Где же среди этих координат сама книга Харона, его лагерь, его опыт, такой, каким он его помнил и написал? Собственно, ради этого и затеян весь разговор о лагерной литературе. И это не праздный вопрос: когда время позволило извлечь хароновскую рукопись вместе со стихами из-под спуда, я показал ее нескольким очень уважаемым мною редакторам литературных журналов. Но они от казались ее публиковать. Я был удивлен и разочарован их незаинтересованной сдержанностью. И только рассмотрев это их решение в оси названных мною координат, я, кажется, понял: хотя рукопись «Злых песен» несомненно принадлежала к общечеловеческому, а не ведомственному руслу лагерной литературы, она имела слишком необычный, нерастворимый цвет. Рядом с теми же «Колымскими рассказами» Шаламова лагерь, через призму хароновской памяти, мог показаться забавным, нестрашным и уж по меньшей мере кощунственно легкомысленным.

Если не знать, что любимым литературным героем Харона был Иосиф Швейк, если не прислушаться к его предупреждению, что сходство свое с бравым героем Гашека он объяснял «…сходством если не самих наших приключений, то уж характера нашего восприятия таковых…», или не обратить внимания на такое признание: «От трагического до смешного, как известно, – один шаг, и я, кажется, так устроен, что делаю этот шаг с особой радостью, хотя бы самому мне и пришлось быть объектом осмеяния – какая разница?!» – то можно и вправду подумать, что либо лагерная ноша, доставшаяся Харону, оказалась легче прочих, либо наружная легкомысленность его манеры изложения свидетельствует о недостаточной серьезности самого автора.

Мы вообще если уж беремся вскрывать темные стороны жизни, то непременно с помощью тяжелых предметов. Вы не замечали, как тяжелеют басни Лафонтена в крыловских переложениях? «Печаль моя светла» – на это во всей русской литературе отважился только Пушкин.

Вот и уважаемым редакторам не хватило, как мне кажется, этой всю, целиком, жизнь принимающей мудрости. И еще – отчасти – чувства юмора. Да и стихи дю Вентре им, видимо, хотелось бы видеть вооруженными не только французской легкомысленностью, но и серьезными социальными аллюзиями… впрочем, о стихах чуть позже. А пока, чтобы вы могли оценить всю бестрепетность хароновского юмора, могу добавить, что официальное свое заявление о приеме в Союз композиторов Харон назвал «Челобитная для пишущей машинки соло», назвать иначе не захотел и в Союз композиторов принят, разумеется, не был.

Яков Евгеньевич Харон и Юрий Николаевич Вейнерт – настоящие российские интеллигенты. Нет этому слову никакого разумного объяснения в словарях, где интеллигентность пожизненно связана с умственным трудом, а тем самым – с высшим образованием и им же и стреножена по рукам и ногам. Коль скоро ни у того, ни у другого этого вожделенного законченного высшего не было и в интеллигентности им словарь отказывает, я вынужден сделать попытку предложить здесь свою, несловарную формулировку этого понятия, ну, скажем, как рабочую гипотезу.

Интеллигент – это человек, чей гуманизм (то есть уважение к инакомыслию, инакочувствию и инакожитию) шире, чем его собственные убеждения.

Вот это качество и составляет первооснову мировоззрения авторов «Злых песен». Отсюда и могущее показаться примиренческим их отношение к уркам, к лагерному начальству, к придуркам и прочим радостям лагерного существования.

В 1932 году Харон возвратился из Берлина в Москву. Перефразируя Маяковского, можно сказать: идти или не идти – такого вопроса для него не было. Он пришел на Потылиху, куда в те времена еще не доходил трамвай и в непогоду надо было месить пешком грязь от самого моста Окружной дороги. В первой шумовой бригаде будущего «Мосфильма» он встретил Боба – Бориса Савельевича Ласкина, будущего известного юмориста, автора «Карнавальной ночи». Как я уже говорил, двоюродная сестра Бориса – моя мама.

Роман их начался с оплеухи. Бобиной «сестренке системы Женя» Харон выдал поэтическую импровизацию в духе Маяковского: «На жопе выжгу имя Женино», схлопотал по физиономии и… перебрался на Зубовскую площадь, где у мамы была комната в коммуналке. Там его и возьмут в белых брючках в сентябре 1937-го, в день начала маминой учебы в Литинституте. На том их гражданский брак и прервется. А друзьями они остались на всю жизнь: все возвращения Харона приводили его на Зубовскую, туда же шли письма. С 1943-го в этих письмах стали попадаться сонеты дю Вентре, так что мать с Гийомом была знакома с самого его рождения. Потом жизнь станет благополучной, они получат квартиры, будут дружить домами и семьями. А потом, когда не станет ни Харона, ни его последней жены, мама будет пестовать их сына, названного Юркой в честь Вейнерта.

Так что я был знаком с Хароном задолго до собственного рождения. И потому да простится мне вольное рассуждение об этом странном поколении, поколении моих родителей.

Особенно привлекает меня одно его уникальное, ныне почти вытравленное качество, которому мы с вами обязаны многим, в том числе и появлением на свет Гийома дю Вентре. Харон в одном из писем так определил интересующее меня свойство: «…удивляться хоть какой эрудированности не полагалось: это свидетельствовало бы о собственном невежестве, а в те годы невежество считалось еще предосудительным». Жажда знать и умение учиться – вот главные приметы тех, кто родился между 10-м и 17-м годами XX века. Я не обществовед и потому не берусь судить, что породило эту черту: то ли детство, совпавшее с величайшими социальными катаклизмами, то ли еще не выветрившийся дух академического знания, в конце концов этими катаклизмами вытравленный, – во всяком случае большинство людей этого поколения обладали совершенно недоступным мне спектром человеческих знаний. И ведь никак не скажешь, что жизнь их к этому подталкивала наличием каких-то особо благоприятных условий – скорее наоборот. Харон, с его тремя курсами Берлинской консерватории и немецкой гимназией, где он влюбился в генетику, – скорее исключение, чем правило. Но ведь не там же его учили устройству двигателя внутреннего сгорания или технологии литейного дела! А Вейнерт? Вейнерт, который первый раз отправился в ссылку сразу после окончания девятилетки, кончил в промежутках между от сидками ФЗУ и один курс Ленинградского института железнодорожного транспорта!

Его университеты, правда, более разнообразны. «В это время я была у него в Малой Вишере, – вспоминала о ссылке его мать, Ядвига Адольфовна, – маленький городишко, скорее, село, деревенские домики, грязь, немощеные дороги, и на каждом шагу то научный сотрудник Эрмитажа, то известный историк,