Паук заухмылялся шире.

— Вопрос считаю исчерпанным. Есть ещё вопросы? — он оглядел Огневицу и троих Охотников взглядом, полным превосходства.

— Многое ли измениться, если Охотников будет четверо? — спросила Огневица.

— Многое. Но тогда вам нужно приходить не в этот храм, а к Царице Рока. Вернее, не вам, а Охотникам — тебе, Огневица, туда путь заказан.

— Значит, ищем хорошего огневика, — констатировала Аманда.

Она знала, что её товарищи не спросят ничего. И знала, что Паук ничего не ответит. Поэтому она шагнула из круга и двинулась к выходу из Храма, не оглядываясь на Паука и товарищей. Паук бросил ей вдогонку:

— Именно потому что она одна из лучших твоих подчинённых — я и отправляю её к Трёхглазой.

Потом он исчез. Аманда вышла из Храма первой. Мод колебалась, она хотела о многом расспросить Мрака Творца. Прежде всего — о других рыцарях-охотниках, о Феоктисте. Но растерялась. И корила себя за это. Ещё она глубоко переживала за того, кого Паук отдал на растерзание Трёхглазой.

Скорпион подошёл и положил ей руку на плечо:

— Смерти не будет. Моя миссия ещё не закончилась — значит, никто не умрёт. Верь Пауку.

Он обнадёживающе улыбнулся. Мод тоже улыбнулась в ответ. Она готова выдохнуть с облегчением. Скорпиону она всегда верила.

Скорпион вышел. Мод оглянулась на Грифона. Тот стоял неподвижно, опустив голову, опустив ствол арбалета — Охотничьего Лука вниз. Напряжённый. Но внешне такой же бесстрастный.

— Послушай, Рикардо, — Мод подошла к нему и посмотрела на товарища. — Паук тебя не берёт в расчёт. Если ты вмешаешься, это не будет нарушением нашего с ним договора, что сейчас заключили я, Огневица и Скорпион. Если даже ты не хочешь вмешиваться — ты можешь подготовить её, поддержать. Кроме тебя, этого никто не сделает. Я бы сама поддержала, но я дала слово, я к сожалению на Белой Стороне, и Тьма помогает нам… И я бы сделала всё, чтобы быть Серой.

Он не ответил ей. Но телепатка-Охотница поняла, что он услышал и что её мысль ему понравилась. Она слегка коснулась его плеча и устремилась следом за подругой и Скорпионом.

Когда все вышли из Храма, Грифон посмотрел на одну из фресок. Там был изображён орёл, конфликтующий со львом. Лев разверзнул пасть, пытался укусить орла, орёл пытался терзать льва своими когтями. Грифон увидел в этой фреске собственное отражение и не удивился. Он вскинул арбалет и выстрелил снова. Но не в орла и льва. А в синее создание, похожее на русалку, что стояло в стороне, наблюдало битву орла со львом.

Сюжет фрески принялся меняться на глазах. Орёл поднялся выше, устремился вперёд. Лев перестал кусать орла, тоже устремился вперёд. Они развернулись к поверженной русалке и принялись сообща угрожать ей. Но Грифон не увидел это — не захотел. Он развернулся и вышел из Храма — так и не став ни Тёмным, ни Белым, ни Светлым, ни Чёрным.

Часть 4. По перилам ступенек вверх

Чёрно-чёрный пролог

Дарти штудировал чёрно-магические книги в личных апартаментах в тайном логове Томберов, когда Августа проникла в его запертую келью через Теневую Сторону. Он поднял на неё глаза и сразу смутился: Августа смотрела на него так, как смотрит девушка в беде. Беспомощно, с надеждой и желанием. Ибо «любовью» назвать сокрушающие эманации, идущие от демона, никак нельзя.

— Дарти, — тихо прошептала она. — Ты, только ты можешь и должен мне помочь. Только тебе я верю. Все остальные такие ненадёжные. Я здесь совсем одна и мне страшно…

Она приблизилась к нему почти вплотную. Дарти во все глаза смотрел на неё, у него в груди поднимался огонь влечения.

— Я с тобой, конечно же, я с тобой, — выдохнул юный чернокнижник.

Он увидел, что Августа при всей своей демонстрируемой беспомощности и уязвимости потрясающе выглядит. Её простенькое каре превратилось в красивые изящные локоны. Она сняла с громадных омутов-глаз уродующие её глупые очки в толстой оправе. Рот приоткрыт в обещании неземных наслаждений. Блуза школьной формы слишком обтягивает её грудь, а плиссированная школьная юбка слишком короткая.

Дарти нервным движением отбросил книгу, подался назад на стуле и смотрел на Августу с восхищением и влечением. Августа словно не замечала этого. Она стояла перед ним, сделавшись ещё более беззащитнее, опустив голову, потупившись, поставив ножки носочками вовнутрь, теребя край юбочки. Она прошептала:

— Я знаю, что ты со мной. У меня на тебя большие планы. Я знаю, что только с твоей помощью смогу добиться того, чего хочу.

Она подняла голову и посмотрела Дарти прямо в глаза. Тело молодого колдуна прошибла молния — сотня тысяч вольт электрических разрядов. Потом он почувствовал, что сгорает. Августа подошла ещё ближе, опустилась к Дарти поверх на колени. В следующий миг он прижимал её к себе, страстно целовал. Он больше всего боялся, что она ускользнёт. Что это сон — не явь. Что это её демоническая нечестная игра, и она сейчас вырвется или ранит его, или же убьёт. Что это её изощрённое наказание за его невольное предательство. Но её губы слаще мёда. Её тело — мёртвое уже более тридцати шести лет — такое мягкое, податливое.

Их любовные утехи длились несколько часов всю ночь не прекращаясь. Ближе к рассвету Дарти устал, но он был счастлив. Она не устала, была ненасытна. Но счастлива она не была. Понятие «счастье» и демон — несовместимы. Когда взошло солнце, он заснул, не выдержав больше предложенного любовницей-демоницей похотливого марафона.

Когда он очнулся, она лежала на нём, абсолютно голая и дремала. Дарти снова овладело желание. Её тело — совсем не тело демона. А живое, красивое, изящное стройное тело, бледноватое, но ведь Августа при жизни не жила на южных курортах, чтобы быть загорелой. Дарти принялся страстно целовать её.

Его прошибла сильная боль от ожога всего тела — как тогда, когда она в первый раз коснулась его. Он чуть не потерял сознание, но похоть ушла.

— Давай сделаем паузу и поговорим, — предложила она, ласково улыбаясь под ним.

Он замер от болевого шока и даже стал на несколько секунд парализован. Когда состояние паралича ушло, он выдохнул:

— Прости. Я ничего не могу с собой поделать. Я… люблю тебя.

— Не говори слово «люблю», — поморщилась Августа. — Это всё равно как святая вода для сатаны. Говори — «хочу тебя», «жажду тебя» и лучше — побольше пошлых слов. Совсем пошлых.