– С опухолью уже ничего не сделаешь, пошли метастазы. И возраст, понимаете, тут любое хирургическое вмешательство бессмысленно. Просто не выдержит. Ну… – Врач, седеющий в грязную платину, обернулся к кабинету, будто на него оттуда кто-то смотрел. – Если честно, они ведь примерно столько и живут. Двенадцать лет – хороший срок.

– Н-да, – промычал Даня. – Срок.

– Простите, возраст. Я бы рекомендовал попрощаться и… собственно, усыпить. Дальше ей остались только мучения. Сами сейчас видите. И то – она под седацией и обезболивающим.

– Н-да.

Даня отошел от врача и сел рядом с Димой, на один с ним диванчик – и постарался всё объяснить. Без деталей. И в конце:

– Ничего нельзя сделать, они старались, врачи старались. Отжила свое.

– Элли…? …Всё? – Сын смотрел на него глазами-озерцами, из которых по щекам начинали вытекать речки.

– Нет, еще нет. Она там, в кабинете лежит.

– И что теперь?

– Единственный выход – усыпить. Чтобы Элли не мучилась.

– Усыпить? Она будет спать?

– Да… но навсегда. Как такой глубокий сон, только уже будет не с нами.

– Но как… в смысле? Она будет просто спать? С ней не поиграть?

– Она вообще будет спать как бы не у нас.

– …

– Но так будет лучше. Сейчас ей больно, а так она будет спать, и ничего болеть у нее не будет.

– Как бабушка? Ты тоже говорил, что бабушка будет спать. А Юля сказала, что она умерла, а не спит. Элли так же?

Даня тер пальцы друг о друга, сжимал и разжимал. Легкий желтый баритон стен теперь показался ему мерзким, нарочитым, душным, и еще эти чертовы плиточки на полу.

– Да.

– Но…

– Сейчас ты можешь к ней пройти. Попрощаться с ней. А потом… да. Так будет лучше. Сейчас ей больно, а когда заснет – больно не будет, ей будет хорошо.

Он смотрел, как лицо его сына становится полноводным. Хотя не хотел смотреть.

В последнее время Даня много чего объяснял сыну, чего объяснить не хотел и на самом деле не мог, но этот разговор дался ему труднее прошлых. Смерть мамы касалась в первую очередь Дани, но и ее пришлось объяснять. А смерть Элли – была не его смертью, эта смерть принадлежала Диме. Даня прошел с сыном по коридору, посмотрел на Аню, сидящую в кресле, – она посмотрела на них, но ничего не сказала, никак не маякнула, только глаза были красные, глубоко засунутые в опухшее лицо, она скрылась в журнальной листве, – и подошел к кабинету. Доктор пропустил их вперед, увидев мальчика, сочувственно посмотрел на отца, как бы говоря: Ох, я и не знал, что это собака вашего сына, ужасно, ужасно.

Элли лежала на столе, поверх пеленки и под пеленкой. Дима подбежал к ней и, обняв, посмотрел на ее морду, обвисшие щеки, ягодного цвета глаза в лопнувших капиллярах. Она поскуливала, узнала Диму, но не смогла порадоваться его приходу. Попробовала приподнять голову, но тут же ее уронила.

Доктор молча смотрел на Даню. Дима прижался к Элли, ее похудевшие бока медленно и неглубоко наполнялись и сдувались, облегая ребра, напоминавшие – Даня удивился – жабры. Он вспомнил, как Элли они с Аней подарили Диме перед первым классом. Маленький шерстяной комочек с болтающимися ушами, прижимающийся и обнюхивающий всё вокруг, робкий, он сидел у Ани за пазухой, пока они везли его из питомника домой, чтобы сделать Диме сюрприз. Тогда еще Ане нравилась эта собака. Ну-ну, не переживай, золотце, у тебя теперь будет новый дом, гладила она щенка. Это уже потом она закрылась от всего, что связано с младшим, слабоумным сыном, и ничего не хотела видеть и знать, в том числе о собаке, которая бегает по ее розам. Хотя сейчас он не был ни в чем уверен. И когда они с Аней три недели назад везли Элли в клинику, он был готов поклясться, что видел ее другой, без шипов, с нежной рукой, поглаживающей собачью голову. И то, что она за эти три недели спрашивала у него про состояние Элли минимум дважды день, хоть и с видимым пренебрежением…

– Если можно… то пора. – Доктор отвлек от размышлений. Смотрел на них и смотрел на часы.

Даня взял Диму за плечо. Тот вырвался и прижался к Элли сильнее, целуя ее в щеки и шею. Ротвейлер только скулила. Напоследок, очевидно, собрав все свои силы, приподняла голову и лизнула Диму в лицо. Он засмеялся, но потом снова заплакал. Дане пришлось оттаскивать сына от собаки, доктор стоял смущенный, глядя куда-то в сторону.

* * *

Пол коридора был выстелен желтым кирпичом, и ничего не было видно. По бокам, перпендикулярно стенам стояли двухъярусные кровати. Дима немного подался вперед и увидел, как с кроватей встают.

Сшитые из разных кусков подростки окружили его. Подростки и дети с распахнутыми туловищами и головами смотрели на Диму.

– Ты кто? – спросил один.

– Я?.. Никто, – ответил Дима. – А вы?

– А мы как ты. Драться будешь?

– Н-нет. Я не дерусь.

– Плохо, – пожал плечами взрослый мальчик, и крышка его живота забегала, как дверца у микроволновки. – Потому что надо.

– Я не умею.

– Угу. Давай вставай напротив. Видишь крестик на черепке? Вот вставай туда.

– Я не дерусь…

Дети и подростки как услышали команду – поползли на четвереньках, запрыгали по-обезьяньи и забрались на кровати, кто выше, кто ниже, как пираты в мультиках залезают на мачты, держа во рту кинжалы. И они оттуда смотрели – зыркали огненными бездомными глазками и били ладонями о металлические спинки в такт словам говорящего. Бом. Бом.

– Вставай давай! Теперь ты с нами.

Бом. Бом. У-у-у. Дети стучали и раскачивались. У-у-у.

– Надо. Вставай и дерись!

Маленький мальчик вцепился до белизны суставов в каркас кровати и засмеялся. А-ха-ха-ха-ха. Бом.

Бом-бом.

– Я не буду с тобой драться!

У-у-у-бом-а-ха-ха.

– Будешь! – Кулак полетел в Димино лицо.

Бом! Бом! Бом! Бом! Бом! А-ха-ха!

Дима выстрелил кулаком, но рука увязла, как пуля в воде, и попала куда-то в воду, и он упал на кирпич.

– Ха-атьпфу! – приземлилось на Диму мокрое изо рта взрослого мальчика. – Привыкай. Завтра продолжим.

Соседи разошлись, а в конце коридора, где уже заканчивался этот черный коридор и начиналась простая тьма, Дима увидел Элли. Она ходила, слепая, тыкаясь носом в невидимые углы, и не могла найти дорогу, и уходила всё дальше. Вслед за ней тянулась тонкая нитка, и на другом конце этой нитки появилась женщина. Высокая, на высоких каблуках, в длинном сером платье, шла