писал он в немецкоязычной газете Prager Tagblatt в июле 1924 г. Разные звуки со двора, пушечные удары колотушки по коврам, музицирующие соседи и граммофоны – все это раздражало его настолько сильно, что побудило переехать во вроде бы тихий пражский переулок. Увы, он просчитался. «Едва я въехал в квартиру, как выяснилось, что тишина и отдаленность этого переулка привлекли не только меня. Он был излюбленным местом игры в футбол для компании невероятно шумных мальчишек. Напрасно я высовывался из окна и, сделав страшное лицо, кричал им: “В квартире больной – сейчас же прекратите шуметь!” Эти сорванцы не знали сострадания – только страх, и то пока они были в поле моего зрения. Как только я исчезал, сумасшествие продолжалось»[320].

На время он оставил борьбу и отправился в путешествие вместе со своим другом Кафкой. Но куда бы ни прибывали измученные шумом писатели, их враг уже был здесь – или возникал немного погодя. «Адский шум преследует нас повсюду. Мы сняли квартиру у кладбища, самого тихого в мире места, – еще до рассвета нас разбудил резкий звон церковного колокола. Мы выбрали отель на берегу озера, подальше от железной дороги – по озеру поплыл пароход и расплескал нашу полуденную дрему. В конце концов мы решили, что нашли покой в идиллической Стрезе на берегу Лаго-Маджоре, в одном из самых укромных ее уголков. Утром выяснилось, что в доме напротив живет кузнец, поскольку он принялся прилежно и звучно греметь своими инструментами, спугнув самый сладкий наш сон»[321].

Начиная с 1900 г. немецкие газеты были полны писем читателей и статей на тему шума. «Мы переживали это сотни раз: намеренный шум – неслыханное мучение», – писал Jenaer Volksblatt в 1913 г.[322]. Многие горожане были не согласны с тем, что полиция приходит разбираться только с ночными дебоширами. «Днем же, когда под нашими окнами выбивают ковры, когда в соседнем доме двенадцатилетняя Эльза сидит у открытого окна и часами играет гаммы, когда средь ясного неба вдруг раздается рев фабричной сирены – с этими правонарушениями ничего поделать нельзя, полицейские вмешиваться не уполномочены».

Кстати, о гаммах. Ни один музыкальный инструмент не приводил людей конца «прекрасной эпохи» в такую ярость, как пианино. Механизация производства после 1880 г. сделала пианино существенно дешевле. Оно было непременной частью интерьера богатых домов, однако теперь его могли купить и мелкие буржуа, и даже семьи, относящиеся к верхушке рабочего класса. Дети играли гаммы, их матери и отцы – народные песни и избитые уличные мотивы, а иногда даже пробовали исполнять произведения классиков. Так или иначе, соседям легче не становилось. Говорили о «фортепьянной чуме» и «клавишном поветрии». «Вы представить себе не можете, что происходит, когда этот пыточный инструмент начинают терзать в четырнадцать рук, барабаня все подряд, от самых простых упражнений до трактирных плясок, – писали в 1910 г. Münchner Neuesten Nachrichten. – Изгнанный из рая, вы бежите прочь и скитаетесь до самого вечера, беспокойный, бездомный беглец»[323].

Издатель и учитель музыки Мориц Дистервег (1834–1906) дал волю своему гневу на страдающих «модной болезнью фортепьянных уроков». «Увы, к несчастью, это так модно – сажать детей за пианино, невзирая на наличие или отсутствие способностей. Сквернейший обычай!» – возмущается он, критикуя и «сверх меры любящих воспитателей, которые слышат в каждом писке своего птенца мелодию будущего Моцарта»[324].

«Клавишное поветрие» оказалось на повестке дня немецкого рейхстага: левый либерал Ойген Рихтер (1838–1906), депутат от Либеральной народной партии и негласный лидер парламентской оппозиции, в 1901 г. произнес речь, которой аплодировали не только его соратники. Лишь тот, кому приходилось жить в доходном доме, где дети упражняются в игре на пианино «на всех четырех этажах сверху, глубоко внизу и в обеих соседних квартирах», может понять, почему так снизилась цена недвижимости. «Если бы вы только слышали, как… звучат каждый день одни и те же мелодии, с теми же ошибками, с теми же запинками ровно в тех же местах», – говорил Рихтер, считавшийся блестящим оратором. В зале звучали возгласы «Совершенно верно!» и смех, отметили стенографисты в протоколе заседания. По сравнению с фортепьяно механические музыкальные инструменты – благо цивилизации, ведь «они, по крайней мере, не фальшивят»[325].

На нервы горожан, уже натянутые до предела, все сильнее действовали домашние животные: собаки, кошки, попугаи и певчие птицы. «Собачники – самые бессовестные люди на свете», – жаловался замученный шумом Курт Тухольский в 1927 г. Им следовало бы унять своих брехливых питомцев. Последним от писателя тоже досталось. «Собака лает все время. Она лает, когда кто-то приходит и когда кто-то уходит – и в промежутке лает тоже, а если нет никакого повода полаять – лает просто так, глядишь, найдется и повод»[326]. Чувствительный к звукам Тухольский даже не пытается сдержать свой гнев. «Своя собака не шумит, она просто лает!» – пожалуй, самая известная цитата из его едкой сатиры «Что у них там наверху?» (Was machen die Leute da oben eigentlich? (1930), посвященной непонятному шуму из соседних квартир. «У Лёзеров маневры. Каждый вечер Лёзеры проводят в своей квартире перестановку… они выдвигают всю мебель к окну, снова расставляют ее по комнате… Нет, они развлекаются, катая по коридору два небольших пушечных ядра, память о мировой войне. У них цирк: они шлепаются на пол, поднимаются, снова растягиваются на полу»[327]. Жалоба Тухольского на то, как плохо приспособлено наше тело к защите от шума, увековечена в его «Замке Грипсхольм» (Schloß Gripsholm, 1931): «Если бы только Господь даровал нашим ушам способность закрываться!»[328]

Шум транспорта, техники и строек не давал покоя и после захода солнца. Поскольку днем рельсы обычно были полностью заняты, чиновники охотно переносили строительные работы на время, когда интенсивность дорожного движения была не так высока. Трамваи, омнибусы и такси ездили до глубокой ночи. В своей книге «Берлин, я тебя не забуду» (Berlin, ich vergesse dich nicht) писательница Ина Зайдель (1885–1974) вспоминала ночи в столице 1907–1914 гг. Ночной шум – будто «бесконечный внутренний монолог города»[329]. Металлический грохот и лязг формирующихся товарных составов с расположенного рядом Штеттинского вокзала смешивается со стуком копыт уставших за день омнибусных кляч, которые тащат свои повозки в депо. Близится полночь. Если кому-то и удается заснуть, то его разбудят рано утром, когда начнется уборка улиц. Сначала зашумят поливальные машины, затем начнут греметь мусорщики, которые везут мусорные баки на телегах или на ручных тележках, – будто звенит гигантский будильник[330].

Писатель Альфред Дёблин (1878–1957) воздвиг литературно-акустический памятник Берлину 1920-х гг. в своем романе «Берлин,