Шрифт:
Закладка:
– Что тебе рассказывал папа? – спрашиваю я.
Она налегает грудью на стол, глаза опять становятся круглыми.
– Сегодня он говорил по телефону с самим герром Гиммлером. Так что твой папа теперь действительно вращается в самых высоких кругах.
– Как это?
– Я, конечно, не политик, но, раз к нему прислушиваются и его слову доверяют такие люди, – оглянувшись по сторонам, она переходит на шепот, – наверное, его ждет повышение. Мы можем оказаться в Берлине или в Мюнхене. – Мама снова откидывается на спинку стула. – Знаешь, Герта, кажется, это именно то, что мне сейчас нужно. Перемена места. Другой город. В Лейпциге и в нашем доме… все просто пропитано памятью о Карле. Трудно… – мамин голос дрожит, – трудно продолжать жить.
– А я? Что будет со мной?
– А ты, – весело продолжает мама, – скоро окончишь гимназию и поступишь в школу для домохозяек. Выйдешь замуж, возможно, успеешь немного поработать. И потом, ты ведь сама говорила, что хочешь посмотреть мир. Здесь нас все равно ничего больше не держит, так ведь?
– Наверное, нет, – мямлю я, а сама думаю: «Интересно, а фройляйн Мюллер с девочкой тоже поедут с нами?»
И тут же вспоминаю Эрну и Сопротивление, о котором она говорила. Мне хочется им помочь. Сделать для них что-то важное. Если папу действительно повысят, то я смогу добывать информацию, которая может оказаться полезной для герра Беккера. Только делать это придется осторожно. И все время быть начеку. А как же я буду им помогать, если мы уедем? Хотя мы ведь еще никуда не собираемся, это все в будущем. Сколько лет я провела в мечтах о том, каким оно будет, мое будущее. И вот настал день, когда я могу что-то изменить, но для этого надо действовать. Немедленно. Сейчас. Вертя в руках чашку, я разглядываю узоры, которые рисует на ее тонких стенках кофейная гуща.
После «Фюрстенхофа» мы направляемся домой. На улицах оживленнее, чем было днем: люди входят и выходят из магазинов, зеваки разглядывают витрин ы, служащие спешат домой, где их ждет ужин. И всюду, куда ни погляди, история из утренней газеты: афишные тумбы наскоро заклеены огромными плакатами, которые буквально вопят:
ФОМ РАТ ПРОДОЛЖАЕТ БОРЬБУ!
ГЕРМАНСКИЙ ГЕРОЙ НЕ СДАЕТСЯ!
ХЛАДНОКРОВНЫЙ ЕВРЕЙСКИЙ УБИЙЦА, ЧЬИ РУКИ ПО ЛОКОТЬ В КРОВИ НАШЕГО СООТЕЧЕСТВЕННИКА, НАГЛО ПРИЗНАЕТСЯ В СОДЕЯННОМ!
– А что насчет этой истории? – спрашиваю я маму. – Папа что-нибудь говорил?
– По телефону ничего, но мы ведь не вправе ожидать, чтобы он раскрывал нам все государственные секреты.
При чем тут государственные секреты? Речь идет о единичном инциденте, который произошел в другой стране. Газеты, правда, раздули его до безобразия, но ведь им надо на что-то жить. И все же тревожный холодок крадется у меня вдоль спины.
– Пойду прилягу, – говорит мама, когда мы приходим домой. – Я все еще очень неважно сплю и сейчас устала. – Она улыбается жалкой улыбкой.
Сидя на скамейке в прихожей, я слушаю, как затихают наверху ее шаги. Щелкает замок в двери маминой спальни – и тишина, словно плащ, окутывает дом.
И вдруг в этой тишине раздается шорох. Я бесшумно встаю и, не дыша, подкрадываюсь к приоткрытой двери папиного кабинета. Заглянув в щель, вижу папу: он сидит за столом, склонившись, как всегда, над пачкой бумаг, которые держит в руке.
Вот папа кладет бумаги на стол, поднимает голову и сидит, неподвижно глядя в пространство. Потом, откашлявшись, берется за трубку телефона.
– Оператор. Да, соедините меня с обергруппенфюрером Гейдрихом, пожалуйста. Его домашний номер. – Пауза. – Да, он ждет моего звонка. Скажите ему, оберштурмбаннфюрер Хайнрих на линии. По важному делу.
Наступает еще одна пауза, которая длится дольше.
– Агхм… – Папа даже сидя умудряется вытянуться по стойке смирно и начинает говорить громче. – Обергруппенфюрер! Благодарю вас, что согласились принять мой звонок. Хайль Гитлер! – Голос звучит почти подобострастно, никогда раньше я не слышала у папы такого тона. – Да. Я готов сделать сообщение, как только получу распоряжение от вас. Все местные подразделения готовы. Полиция, мэр и пожарные службы города предупреждены. Ждем вашего приказа.
Папа слушает. Его глаза бегают туда-сюда. Вдруг он увидит меня за дверью? Я медленно отступаю назад и прижимаюсь спиной к стене. От напряжения дыхание у меня участилось. Прижимаюсь ухом к двери.
– Разумеется, – слышу я голос отца. – Нет, это не сработало… Никакой реакции, необходимо менять стратегию… да, это прекрасный катализатор… немецкий народ готов, как вы и сказали. Не просто созрел – у многих буквально чешутся руки, поверьте. Надо, чтобы евреи поняли, до чего их ненавидят… Разумеется, мы готовы начать по первому вашему слову.
Похоже, что одним шумом здесь дело не обойдется.
Ледяные пальцы страха бегут по моей спине.
Вальтер. Надо пойти к нему. Предупредить: начинается что-то страшное.
В школе на перемене я пересказываю Эрне телефонный разговор, который мне удалось подслушать вчера.
– Я должна найти способ предупредить Вальтера.
– Но что он имел в виду? – спрашивает Эрна. – Немецкий народ готов? К чему готов? – Она испуганно смотрит на меня. – Надо рассказать об этом отцу.
– Не знаю. Попытаюсь выяснить больше. Мне надо сходить в кафе и передать записку Вальтеру, но мама хочет, чтобы вечером я была дома.
– Скажи ей, что задержишься у меня на ужин. А сама в это время пойдешь и предупредишь Вальтера.
– А так можно?
– Я тебя прикрою, если твоя мама вдруг решит проверить. Для чего же нужны друзья? – улыбается Эрна.
Днем, когда мама ложится подремать, я отсылаю Ингрид с поручением купить мне кое-какой материи и крепких ниток: якобы все это нужно для домашнего задания по шитью. Берта тоже уходит отдохнуть к себе в комнату. В доме наступает тишина – редкостная возможность.
Я вхожу в папин кабинет и замираю, прислушиваясь. Стоит звенящая тишина. Я закрываю за собой дверь и прислоняюсь к ней спиной. От страха во рту у меня сухо. На цыпочках я пересекаю комнату и подхожу к столу. Когда мы только въехали в этот дом, папа сразу превратил кабинет в святая святых, куда был запрещен вход всем, кроме него. По шее бегут мурашки.
День клонится к вечеру, и в комнате уже почти темно. Я щелкаю выключателем настольной лампы, и яркий кружок света ложится на поверхность письменного стола. Он аккуратно прибран. Ближний край занят большим кожаным бюваром с квадратом промокательной бумаги, на дальнем краю стоит чернильница. Справа от промокашки – мраморная пепельница и авторучка, сразу за ними – деревянная этажерка с какими-то бумагами.
Осторожно выдвигаю верхний ящик старого дубового стола. Он скрипит. Я застываю на месте. В коридоре по-прежнему тихо. Никто не бежит, не распахивает дверь.
