Ладони у меня потеют. Сердце бьется часто. Я смотрю на учительницу; ее губы движутся, но я не слышу ни звука. Она встает, что-то пишет на доске, но я не вижу слов.

В конце занятия фрау Шмидт проходит по рядам, чтобы собрать тетради с домашним заданием. Работы сдают меньше половины класса.

– Простите, фрау Шмидт, но я была так занята в БДМ, что не успела выполнить домашнюю работу, – говорю я ей, когда она останавливается напротив меня.

Она удивленно вскидывает брови.

– Совсем на тебя не похоже, Герта, – отвечает она недовольным тоном.

– Ничего не поделаешь. – Я смотрю ей прямо в глаза. – БДМ важнее школьных заданий.

С этим она спорить не будет. Несколько секунд мы смотрим друг на друга в упор. Потом фрау Шмидт быстро кивает и поджимает губы. И переходит к девочке позади меня.

Через гомонящую толпу я проталкиваюсь к двери, выскакиваю в коридор, где озираюсь в поисках красно-рыжей гривы. Поток девочек несет меня в гимнастический зал: на улице дождь, и поболтать на переменке приходят сюда.

Она уже здесь, ждет меня. Не обращая внимания на непогоду, мы выбегаем из школы. На площадке для игр пусто. Только когда мы уже стоим спиной к стене, которая прикрывает нас от моросящего дождя, я отваживаюсь взглянуть в глаза Эрне.

– Вчера, помнишь… то, что я сказала о Карле… – Она умолкает. – Прости, если я тебя шокировала.

– Да уж.

– И то, что ты рассказала мне о Вальтере. Для меня это тоже шок. Я почти не спала ночью.

– Я тоже.

– Хетти…

– Понимаешь, Эрна… – Я заставляю себя взглянуть в глубину ее крапчатых зеленых глаз. – Когда узнаешь о ком-то, что он совсем не тот, кем кажется, трудно становится доверять. Трудно продолжать жить так, словно ничего не случилось.

– Вот именно! – Лицо Эрны принимает оживленное выражение. – Хетти, я тебе доверяю полностью. Ты ведь могла донести на моего отца. Ты слышала его слова, но промолчала. Теперь я знаю о твоих чувствах к Вальтеру и о твоем отношении к расовой чистоте. Это сближает нас еще больше. Быть может, ты даже сможешь помочь нам в борьбе с…

– О, Эрна, мне бы так этого хотелось. Но… но я не знаю, что я могу. Папа поднимается в партийной иерархии все выше, а мама во всем его поддерживает. По крайней мере, поддерживала раньше. Теперь, после Карла, она совсем сломалась и, кажется, уже не оправится. Да и Вальтер говорит, что я не должна высовываться. Он считает, что главное пережить все это, ведь когда-нибудь кошмар закончится, и тогда, если нам повезет, мы сможем быть вместе. В общем, не знаю. Да и что можем сделать мы, две девчонки, без связей и без денег?

– Разве ты не понимаешь, как много ты уже сделала? Невероятно много. Ты осмелилась думать иначе.

– Ничего невероятного в этом нет, Эрна. Я просто влюбилась, вот и все. Если бы не Вальтер, я бы… – Я бы что? Осталась страстной почитательницей Гитлера? Может быть, и нет, но думать иначе уж точно не посмела бы. Верила бы, что мое предназначение – достигнуть славы как дитя Гитлера. Или нет? Кровь стучит у меня в висках. – Не знаю, кем бы я была.

– Не важно, кем бы ты могла быть. Важно, кто ты есть. Ты можешь помочь нам. Сопротивлению. Чем хуже будут обстоять дела, тем больше нас будет. Вот увидишь. – Рука Эрны ложится на мою руку. – Твой отец владеет информацией. Ты ведь наверняка что-то слышишь, может, даже видишь?

– Ты предлагаешь мне шпионить за собственным отцом?

Она отвечает мне жестким взглядом:

– А ты хочешь помочь Вальтеру, его семье и тысячам таких, как он? Евреев и политических оппонентов нацисты все чаще отправляют в лагеря без суда и следствия. Они уже столько их настроили, но им все мало: теперь они хотят выселить евреев из их домов и загнать в гетто. И это еще не все. Нацисты обещают нам процветание и мир – это ложь. Они толкают нас прямо к войне. Гитлеру нужна империя, и если мы ничего не сделаем, то к чему мы придем? Речь идет о нашем будущем, Хетти. Мы молодые. Нам и бороться за него.

Тупо киваю. В этот момент я думаю о Берте, о Лене, о бесчисленном множестве других людей, которые не разделяют представлений Гитлера о будущем, но слишком боятся, чтобы сказать хоть слово против. А я так долго верила ему, так долго зарывала голову в песок, как страус… но почему? Потому что хотела верить.

Эрна смотрит на меня, ждет ответа.

– Я… сделаю, что смогу. Попробую. – И снова вспоминаю маму и странный разговор сегодня утром. – А что ты думаешь об этой истории с фом Ратом?

– Отец говорит, Гриншпан сделал это от отчаяния, когда польских евреев стали отправлять обратно в Польшу. Из одного только Лейпцига их выехало около двух тысяч. Причем не по своей воле: людей вытаскивали из постелей, засовывали в вагоны и ранним утром отправляли на польскую границу. А Польша не спешит их впускать, вот они и сидят на полосе ничейной земли, между двумя странами. Родители Гриншпана тоже там, так что он сделал это с отчаяния. Я, конечно, не считаю, что так и надо было поступать, но понять причину его озлобления можно.

– Откуда твой отец знает такие вещи?

– У него свои источники информации, – говорит Эрна, подмигивая. – Не исключено, конечно, что никаких последствий не будет: пошумят и перестанут, – продолжает она. – Дня через два газетчики высосут из пальца новый скандал, а об этом и думать забудут.

Я вспоминаю слова папы о том, что небезопасно выходить из дома.

– Не знаю, не знаю. По-моему, затевается что-то грандиозное. Попробую выяснить.

– Спасибо тебе, Хетти. Ты настоящий друг, ты это знаешь?

Робко улыбнувшись друг другу, мы возвращаемся в школу.

Впервые за все годы моей учебы в гимназии мама встречает меня после занятий у выхода. Я сразу вспоминаю детство и то время, когда она каждый день приходила к дверям фольксшуле, где мы учились с Карлом.

Продев руку мне под локоть, она ведет меня в сторону Старого города.

– Не усидела дома, – оправдывается мама. – Подумала – что, если нам пойти в отель «Фюрстенхоф» и там пообедать. Для разнообразия. Да, кстати, тебе Томас звонил. Спрашивал, не хочешь ли ты прогуляться с ним в это воскресенье. Герта, у этого юноши на тебя какие-то планы?

– Нет, мама. Томас просто друг, – отвечаю я.

Пока мы идем, я внимательно смотрю по сторонам, но не замечаю на улицах ничего необычного. В «Фюрстенхофе» неулыбчивые вышколенные официанты в черных костюмах и белоснежных фартуках, туго перетянутых в талии, приносят нам сначала холодную говядину и салат, а после изящные пирожные и крепкий, ароматный кофе в деликатных фарфоровых чашечках. Пианист наигрывает спокойные мелодии Баха, а посетители наслаждаются приватностью за круглыми столиками, расставленными на безопасном расстоянии друг от друга вокруг островка из папоротников под стеклянным куполом кафе.

Мама ест неплохо и даже берет небольшой кусочек штруделя на десерт. Успокоилась, не то что утром.