Берта обещает доставить записку по адресу и неохотно соглашается на мою вторую просьбу.

Когда папа возвращается домой, мне позволяют спуститься вниз, чтобы узнать, какое меня ждет наказание. Он сидит за столом в кабинете. Наливает себе виски, выпивает в три глотка. Наливает еще.

– Не понимаю, Герта, что с тобой случилось. Ты огорчаешь мать. Противоречишь мне. Я даю тебе шанс. Объясни мне, что происходит?

– Ничего, папа. – Я смотрю прямо в его светло-голубые глаза, но он не выдерживает и отворачивается. Папа вообще какой-то не такой: напряженный, дерганый. – Извини, что я заглянула в твои бумаги. Я поступила плохо, но мама намекнула, что произойдет нечто важное. Мне ведь никто ничего толком не рассказывает, вот я и решила все узнать сама.

Он разворачивается ко мне всем корпусом – красный, злой.

– Т ы совершила непростительный поступок. В этой комнате хранятся государственные секреты.

Мне вспоминается стопка записок, бережно перевязанных ленточкой. Личные секреты здесь тоже есть.

– До меня дошел некий слушок, – продолжает он, – сплетня, конечно, но она меня беспокоит. Сначала я отказывался ей верить. Но если это правда…

На столе начинает звонить телефон.

– Что за сплетня? Что тебе наговорили? – Я готовлюсь услышать обвинение.

Но внимание отца уже полностью занято телефоном. Он хватает трубку, внимательно слушает несколько секунд и коротко отвечает:

– Уже еду. Буду через пятнадцать минут.

– Сейчас у меня нет на тебя времени, – говорит он, опуская трубку на аппарат. – События развиваются слишком быстро. Утром поговорим. А пока я запрещаю тебе входить сюда под каким бы то ни было предлогом и запрещаю выходить из дому до нашего разговора. – Взгляд его серьезен, лицо мрачно. – Фом Рат проиграл в борьбе за жизнь. Нападение совершено на весь наш народ, и мы должны действовать немедленно, чтобы предотвратить худшее.

Я думаю о Вальтере, внутри у меня все холодеет.

Следом за папой я выхожу в прихожую, где возле него уже хлопочет мама.

– Береги себя, Франц. Пожалуйста, будь осторожен сегодня ночью, – говорит она дрожащим голосом.

– Меня, единственного из многих, выбрали трудиться ради дела фюрера, – отвечает он, натягивая шинель. – Если герр Гиммлер в меня верит, то и ты должна. Не засиживайся допоздна, ложись спать, – добавляет он, выходя за порог и оставляя за собой тонкий алкогольный шлейф.

Мы с мамой переглядываемся.

– Ужин готов, фрау Хайнрих, – раздается от дверей столовой голос Берты. – Подавать суп?

После обеда – Куши все время лежит у моих ног, словно защищает, – мы с мамой молча переходим в гостиную. Она яростно вяжет, брови сурово сведены, губы сжаты. Я держу в руках книгу, но не могу сосредоточиться на тексте. Берта меня не подведет, я знаю. Но с каждой минутой то, что происходит на улицах Лейпцига, увеличивает опасность для Вальтера.

Не в силах усидеть на месте, я подхожу к окну и выглядываю на темную, безлюдную улицу, словно надеюсь увидеть под нашей вишней его: небрежно привалившегося к стволу, в надвинутой на глаза шляпе. Но его, разумеется, нет, и я возвращаюсь к дивану. Пустота в доме растет. Множество комнат, наполненных бесценными предметами и тенями давно ушедших хозяев. Мамины спицы щелкают, щелкают, щелкают все громче, так что мне хочется крикнуть: «Уйми их!»

Входит Берта с подносом в руках и бросает на меня многозначительный взгляд. Поперек ее лба залегла морщина. Встречаясь с ней взглядом, я понимаю: она меня не подведет, даже несмотря на то, что каждая клеточка ее тела противится моей затее.

Берта осторожно опускает поднос на стол.

– Я отправила Ингрид домой, к родителям, – говорит она маме. – Мне она все равно не помогает, только путается у меня под ногами да панику наводит. Вы же ее знаете.

– Очень хорошо, Берта, – вздыхает мама, не поднимая головы.

– И вот еще что я подумала, – продолжает Берта, метнув на меня быстрый взгляд, – скоро ведь День святого Николая с Рупрехтом, так, может, Хетти поможет мне с пряничным домиком?

Мама наконец отрывается от вязания.

– Да, – подумав, отвечает она. – Домашние дела для нее – лучшее лекарство. Герта, будь добра, заведи граммофон, прежде чем пойдешь на кухню. Поставь, наверное, Вагнера. Его музыка сегодня как раз кстати.

– Да, мама, – говорю я, ставлю пластинку на граммофон и трясущимися пальцами вставляю иглу звукоснимателя в черную бороздку.

Откидываясь на спинку кресла, мама отпускает меня утомленным жестом.

Мы с Бертой идем на кухню. Она с грохотом закрывает за мной дверь.

– Господи, помоги мне! Сама не знаю, зачем я в это ввязалась… – шепчет Берта, и я вижу, что на лбу у нее выступили бисеринки пота. – Беги к своему мальчишке. Через час я схожу в гостиную за чашками, а ей скажу, что ты по уши в муке. Это даст тебе еще немного времени. Но потом она захочет лечь спать и придет сюда, так что смотри, возвращайся, как договорились. Не забудь, что ты рискуешь не только своей, но и моей шеей, – добавляет она угрюмо.