Ингрид приносит выпечку и маленькие бокалы сладкого десертного вина: каждый на два глотка. Я долг о держу вино во рту, стараясь смыть вкус жареного мяса. И смотрю на Ингрид, пытаясь догадаться: она это или не она?

Горничная старательно избегает моего взгляда.

Зато, кашлянув, ко мне поворачивается папа:

– Мы с твоей матерью говорили о тебе.

Его водянисто-голубые глаза серьезно глядят на меня из-под покрасневших век. От него веет усталостью. Смерть Карла, словно саван, по-прежнему окутывает нас всех.

– Скоро ты окончишь школу, и мы приняли решение о том, что ты будешь делать дальше.

– Я хочу поступить в университет. Ты же знаешь. Я мечтаю стать доктором…

– Герта, хватит об этом! – одергивает меня папа. – Это невозможно.

– Я могу учиться за границей.

– Никаких университетов! – презрительно фыркает он. – Это исключено. Поступишь в школу для домохозяек.

– Что?! – взвизгиваю я. – Не хочу я ни в какую школу для домохозяек! Там учат только шить, обмениваться любезностями на вечеринках с коктейлями да устраивать обеды на двенадцать человек! И вообще, я не хочу замуж, зачем…

– Не смей говорить так с отцом! – прикрикивает на меня мама. – Ты ужасно грубо себя ведешь.

Под их гневными взглядами я умолкаю. Но продолжаю гореть внутренне.

– Мы даем тебе слишком много воли. Свобода развратила твой ум. Позволь тебе напомнить, – папин голос угрожающе понижается, – что эгоистичные желания, если им не противодействовать, подпишут человеческой цивилизации смертный приговор. Долг прежде всего, превыше всех и вся. И потом, – добавляет он, – что значит «не хочу замуж»? Замуж хотят все. Брак полезен молодым девушкам, он отучает от легкомыслия, не дает отбиваться от рук.

– Я не… Что значит «слишком много воли»? Что я такого сделала? – (Родители не отвечают.) – Я знаю свой долг. Я не понимаю…

– Твой долг в том, чтобы выйти замуж и родить столько детей, сколько ты сможешь, ради фюрера и будущего нашей нации. Больше от тебя никто ничего не требует. Твой брат выполнил свой долг. Он был готов пожертвовать жизнью ради Рейха. А чем в это время была занята ты? Скакала, точно коза, искала развлечений и удовольствий да вынашивала дикие планы… о путешествиях, университетах, работе и других смехотворных глупостях. – Его кулак с грохотом опускается на стол, и мы с мамой подпрыгиваем. – Твоя мать больше не может контролировать тебя, – продолжает он. – Я не виню тебя, Елена, особенно после того, что случилось, однако неправильно, чтобы девушка в возрасте Герты имела столько свободы. Вечно ее нет дома, вечно она неизвестно с кем, делает неизвестно что, а брата, который мог бы за ней приглядеть, больше нет.

Я в бешенстве ищу глазами Ингрид, готовая испепелить ее взглядом, но той уже нет в комнате. В висках у меня стучит. Какое они имеют право держать меня дома! Господи, ну почему я не могу рассказать о папиных делишках!

– Франц, извини, но ей не следует…

Ингрид возвращается, чтобы убрать десерт.

– Кофе? – спрашивает она так бодро, словно только что злорадствовала, подслушивая под дверью.

– Да, Ингрид. Пожалуйста, в гостиной.

Горничная снова выходит, беззаботно оставив распахнутой дверь.

Папа промокает салфеткой рот.

– Твоя кузина Эва только что окончила очень хорошую школу в Галле. Но ты можешь поехать в Дрезден или в Берлин.

Школа для домохозяек!

– Папа, позволь мне, пожалуйста, сдать экзамены на аттестат зрелости. – Я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. – Я хорошо учусь, наверняка у меня будут только отличные оценки.

– Аттестат зрелости – чепуха, особенно для девушки. Пустая трата времени. И потом, если уж тебе так хочется работать, в школе домохозяек можно получить диплом учительницы. Против этого мы с твоей матерью возражать не станем.

И он накрывает ладонью ее руку: болезненно-бледная, она безжизненно лежит на столе. Папа улыбается – сначала маме, потом мне. Гнева как не бывало. На лице написано: я терпелив, я добр, но женскими истериками и слезами меня не пронять.

Я перевожу взгляд с отца на маму. Но она вся в себе, а я одна. Ах, был бы здесь Карл, он бы нашел, что сказать. Он бы наверняка придумал, как их уломать.

И я откидываюсь на спинку стула. Что толку возражать. Мама и папа все равно не станут слушать. Они уже говорят о чем-то другом. Воздух в комнате тяжелый, точно свинец. Давит, не дает дышать. Больше, чем когда-либо, этот дом с его толстыми, непроницаемыми стенами кажется мне похожим на тюрьму.

Не пойду я в школу для домохозяек, папа. Не пойду, и все.

Вернувшись к себе, я открываю гардероб, сдвигаю стопку белья и поднимаю кусок отставшей фанерки на его дне. Опускаю руку в проем – пусто. Но вот мои пальцы нащупывают обложку. Слава Богу! Господи, спасибо тебе! Вытащив дневник, я смотрю на красочные пятна на его обложке. И вижу Карла: он, еще мальчик, сидит на моей постели и ждет, понравится мне его подарок или нет. Вспоминаю, как блеснули его глаза, когда Карл понял, что угадал с выбором.

Я представляю, как будет гореть дневник, как почернеют и скукожатся его страницы и обложка… Рассыплется она или нет? Или утром Ингрид найдет в остывшей золе камина ее остатки?

Ласково, точно любимого пса, я глажу узорчатую обложку. Когда-нибудь я стану старой, и все, что у меня останется, – это мои воспоминания. А что, если не станет и их? Что, если память изменит мне?

Тщательно завернув дневник в наволочку, я кладу сверток на место и закрываю фанеркой. Если Ингрид не нашла его до сих пор, то вряд ли успеет до отъезда Вальтера. Об этом я позабочусь.