– Я спасу вас, – иронизировала я, – спасу вас всех тем, что уйду. Не переживайте. Я не хочу, чтобы кто-то умер.

– А я не хочу, – удалось наконец Воеводину заглянуть в мои глаза сквозь толщу солнцезащитных линз, – расследовать твое убийство. Если ты доверяешь мне…

– Нет, – резко оборвала я его, – вы такой же, как Алла. Манипулятор. Вот вы кто! Я вас ненавижу!

На этой реплике вздрогнул даже Смирнов, но меня уже было не унять:

– То, что вы делаете с Камилем… и со мной! Мы ваши пешки! Ваша шахматная партия! А играете вы сами с собой, Семен Михайлович. Вы такой же, как Воронцова. Используете людей и не говорите для чего! Чтобы распутывали за вас дела? Если бы вы не плевали на награды, а поздравительные телеграммы не подкладывали под качающуюся ножку стола, я бы поняла… и тщеславие, и тягу быть лучшим. А для вас это все – люди и бюро – просто азарт! Вы поэтому все нераскрытые дела берете, чтобы себя проверить – сможете или нет? Бросаете нас и смотрите, всплывем мы или нет! Только там не речка, там расплавленная вулканическая лава под нами!

– И вы каждый раз всплываете даже из бассейна, полного жидкого бетона, – кивнул он, но я заметила, что грустно и как-то безжизненно.

Словно мои слова выпустили из него последний вдох, последний воздух, оставшийся внутри шарика, и больше невозможно было лететь, оставалось только падать.

Но ведь падение – тоже немножко полет, когда остается лишь вера.

– Я рада, что вы меня отстранили, – подписывала я бумажки, подпихиваемые юристами одна за другой. – Я бы и сама ушла. Живите и радуйтесь, что меня нет рядом и я не убью вас, как Аллу, чужим пальцем на курке!

Я подобрала с пола рюкзак и выбежала за дверь.

В фойе меня заметил Женя. Отклеившись от очередной блондинки, он нагнал меня, пытаясь подбодрить:

– Кир, все уляжется, и мы с тобой еще расследуем сто преступлений!

– Мне бы в одном разобраться, Жень, но все равно спасибо.

– Не пропадай, ладно. И… если встречу Макса, передать ему что-нибудь? Записку там или другую контрабанду?

Я задумалась… а сколько страниц потребуется мне, чтобы написать ему слова, которые он должен услышать и которые я не могу произнести?

– Передай ему: «Прощай».

Таким стало бы последнее слово любого эпоса, что я посвятила бы Максиму.

Я то плелась по улицам, то бежала со всех ног, то оборачивалась, то вращалась вокруг себя, расправив руки. Я словно бы играла на публику, не понимая, а действительно ли я хочу изображать всю эту дурь, или кривляюсь, потому что именно этого от меня ждут?

Резко развернувшись, я побежала в сторону парка Горького. Там много людей, и, если я начну тыкать себя зубочистками в чебуречной, кто-нибудь да вызовет психиатричку.

Развалившись на газоне, вытащила мобильник. Сообщений от Максима нет, звонков тоже. Я не знала, как быть. Я даже не знала, что сделала с ним. И с какими репликами мне звонить: «Привет, как ты? Не болит отрезанное… сердце?»

Да… с сердцем все было ясно. Даже когда Максим отойдет от травм и будет готов простить мне все, помня о своих словах на балу – «лишь бы всегда рядом», смогу ли я простить себя? Смогу ли доверять себе? Что еще я отрежу ему, когда ночью он обнимет меня со спины?

Сунув мобильник в рюкзак, достала планшетку, прочитав стих Аллы:

Где прозрачные стрекозы

Оставляют след на глади

Лепестка, что тоньше розы,

Заходи ко мне, не глядя.

Здесь рождаются желанья,

Всходят морок, сумрак, рок,

Погибая в предсказаньи,

Всем готовый бугорок.

Приходи ко мне без страха,

Буду ждать тебя внутри,

Без крыла, моя ты птаха,

За судьбу благодари.

Где колосья льются речкой,

Где истоки зазеркалья,

Подсвети тропинку свечкой,

Здесь обитель состраданья.

Сложно быть простой и просто.

Вьются вьюгой мои стебли,

Из могил пробьются в гнезда,

И совьются, и прольются

Алым, красным, кровяным,

Коль отверстья пулевые,

Дверь в прощение…

Иные… Прочитают, разгадают,

Им дарую я спасенье,

Остальным – освобожденье.

– Освобождение, – закатила я глаза, – всю жизнь овца волков боялась, а съел ее пастух. – Я посмотрела на заклеенный повязкой участок руки, где трепыхался журавль без крыльев.

Судя по тексту, я должна была что-то найти… новую подсказку? Очередную загадку? Уравнение, головоломку, издевку?

– Алка, подскажи! – вытянула я руки к облакам. – Что бы ты сделала? Где бы ты сейчас была? Стой-ка… а где ты сейчас? Где ты, Алла…

Никогда раньше я не задавалась вопросом, где похоронена Воронцова. Весь стих был пропитан траурным и похоронным настроением. О месте погребения Аллы знал Максим, но ответит ли он, когда я позвоню?

Нет, нельзя. Ему нельзя приближаться ко мне. Никому нельзя!

Кто еще? Воеводин. Но я только что на него наорала. Камиль. Но он все расскажет Воеводину!

Оставался Женя Дунаев, и я позвонила ему:

– Кира, я не могу с тобой разговаривать. Мне запретили, прикинь! Воеводин запретил!

– Женя, где Алла?

– Господи, Кира! Ты же знаешь!

– Где ее могила?

– Понятия не имею, – прошептал он. – Зачем мне это? Прости, я вешаю трубку… Не вляпайся там ни во что!

Решив все-таки не швырять пока телефоном в ствол дерева, я набрала последний номер из тех, что не набрала бы никогда без жизненной необходимости.

– Кир, даров! Звонишь, надеюсь, чтобы дать мне! Ну! Интервью! Ты же поняла! – расхохотался Антон. – На письмо ты так и не ответила.

«Рубила людей и себя, прости, не было времени», – ответила я в мыслях, но вслух произнесла:

– Спрашивай. А потом спрошу я. Всего один вопрос, ты ответишь.

– Лады, не жалко хорошему человечку подкинуть ответиков!

– Тогда быстрее покончим с этим. У тебя три вопроса. Задавай.

– Я давно-давно их выписал! – листал он блокнот, пока я смотрела на него по видеосвязи. – Вот первый. Что ты чувствовала, убивая Аллу? И честно, Кира! Отвечай, как на исповеди!

– Сожаление, – произнесла я, игнорируя слово «убивая», ведь Воронцов-старший и неизвестно кто еще считали, что я не потерпевшая, а убийца. – Потерю. Она была частью меня. Я почувствовала, что потеряла кусок себя самой. Проклятый, дьявольский кусок, но все равно дорогой. Дорогой мне тем, что другого такого я больше никогда не найду и навсегда останусь с дырой.