Это тоже было частью выбора, который я совершил. Мы ходили в качестве как бы «литературной смены» в Центральное лито Ленинградского отделения Союза писателей. Руководил этим лито, из которого рекрутировались новые члены союза, Глеб Семенов, человек талантливый и достаточно либеральный. Я уже упоминал, что считаю его в общем-то своим учителем. Он устраивал наши выступления, и все эти совписовские монстры, засевшие там с 30-х годов, слушали, обсуждали. И я не могу сказать, что, допустим, ко мне относились плохо. Нет, им, в общем-то, нравилась та среднелирическая дурь, которую я сочинял. Ну грустновато слишком, мало оптимизма. Запомнилось, как один из них посоветовал: «Надо высветлить». После этого я, кажется, и написал заявление о выходе из комсомола. И в стихах тоже «высветлил» как мог. Анекдотическая, конечно, это была организация «комиссия по работе с молодыми», которую мы, естественно, называли «комиссией по борьбе с молодыми». И они ведь пытались бороться, не очень активно, как и все советские чиновники, но пытались. Когда я попал впервые в Дом литераторов, меня, помню, потрясла картотека, в которой значилось больше 90 тысяч поэтов! Как я понимаю, там регистрировались все, кто попадал в поле зрения Союза писателей. Для меня выбор поэзии означал не просто выбор главного дела, а выбор определенного образа жизни, с Союзом писателей, разумеется, не связанного. И так, собственно, было у всех из моего поколения. Рано или поздно приходилось делать выбор. Надо сказать, что Красовицкий меня особенно интересует еще и потому, что он в своем выборе пошел дальше всех. Первое: он выбрал литературу, второе: он отказался от нее. Мне кажется, что его решение во многом определялось элементарным чувством самосохранения. Я очень хорошо понимаю, что если у человека нет достаточных внутренних ресурсов для защиты от суицида, то занятия литературой опасны для жизни. Особенно в то время и особенно в Петербурге. Нужно было иметь крепкие нервы, «толстую кожу». И у меня все это было, потому что я болен с детства: я всегда отличался от окружавших меня сверстников и попадал в довольно сложные ситуации еще со школы.

Извините, раз уж об этом зашла речь, что это за болезнь?

А я не знаю, и на самом деле никто не знает. Что-то похожее на полиомиелит. Диагноз «болезнь Литтля». Но болезнь Литтля врожденная болезнь, следствие родовой травмы. А я заболел, в общем-то, случайно. Мне было три года, я сильно простудился. В течение недели температура 42°.

Почему-то пенициллина не было, и местный врач сказал, что единственное средство попытаться вывести меня из этого состояния – тепловой шок. Есть такой варварский способ лечения, его применяли в XIX веке. Погружают тело в корсет из расплавленного стекла, провоцируя кризис, и организм либо выживает, либо погибает. Я выжил, но, видимо, произошло какое-то повреждение нервной системы, сказавшееся на ногах… Я ходил в школу, время было достаточно жестокое, я закалился и потом принимал решения уже без оглядки на какие-либо авторитеты. Для жизни это и хорошо и плохо, потому что моя несколько повышенная решительность привела в результате к серии семейных драм… Вообще из моего поколения мало у кого сложилась семейная жизнь.

Выбор образа жизни, способа существования в той враждебной среде определялся для человека пишущего, литератора, прежде всего его литературной позицией, эстетическим отношением к миру. Не все поступали столь радикально, как вы. Некоторые находили для себя возможность компромисса с официальной литературой. Например, Кушнер. Или Битов. Значит, все же было какое-то пространство для маневра?

Я думаю, что по большому счету нет, не было такого пространства. Позиция Кушнера – это позиция культурного балансирования. Когда существовала советская культура, такая позиция имела смысл и вызывала большой резонанс. Кончилась советская власть, и исчезло равновесие. Беда отечественного либерализма в его какой-то врожденной слабости. У нас почему-то всегда получается так, что когда один человек хочет понять другого, он обязательно превращается в конформиста. И конформизм Кушнера коренится уже в его отношении к поэзии. Тут, конечно, есть какая-то загадка. Мне нравились стихи Кушнера, особенно в 60-е годы. Он, например, был очень уместен, когда шла борьба вокруг Даниэля и Синявского. Он был уместен, когда творилась советская литература, когда само прохождение рукописи являлось литературным фактом. У советской литературы свои законы, кстати, пока абсолютно неизученные. На самом деле это очень любопытное явление, совершенно особая культура, которую надо оценивать по ее собственным законам. И там, конечно, Кушнер был идеальной фигурой. Но советский мир – это мир очень ограниченный. Мир, где мало книг, где мало имен, мало друзей. Мир без возможности выбора. Полная откровенность высказывания невозможна, значит, нужно создать такой язык, в пределах которого можно было бы говорить все, но в условной форме. А этот язык очень узкий, очень локальный. Фактически шифр, и после расшифровки вдруг обнаруживаешь, что тут нет никакого серьезного послания, подлинно поэтического приращения смысла, а есть желание человека сказать самые простые вещи, сказать красиво, мастерски, но не более того.

Виктор Борисович, давайте попытаемся обрисовать поэтическую карту Ленинграда 60-х годов. Какие существовали группы, компании? Ощущалась ли разница между поэтами вашего поколения и теми, кто появился чуть раньше, в 50-х?

Да, ощущалась, и очень сильно. Кушнер, например, для меня без у словно поэт старшего поколения. Бродский тоже. Действительно были группы, компании и некие центры общения, литературные салоны. Один из таких салонов (где, кстати, бывал Красовицкий) – квартира тогдашней жены Наймана, одна из немногих не коммуналок. Я не большой поклонник стихов Наймана, но жизненная позиция его была очень интересной: некий идеологизированный снобизм, во многом усвоенный и нашим поколением. Вообще в этой группе – Найман, Бобышев, Рейн, Бродский (их прозвали потом «ахматовскими сиротами») – Найман был бесспорным интеллектуальным лидером. Эмоциональный тон задавал Рейн, ну а Бродский, понятно, был самым великим поэтом. В этой группе. В других группах имелись свои лидеры. Анри Волохонский, например. Или Леонид Аронзон.

И кто входил в эти группы?

Ну, Анри Волохонский, скажем, очень близко общался с Алексеем Хвостенко. Хвостенко тогда писал стихи и картины, песни появились позже. В компании Волохонского господствовала обэриутская линия, и туда входили поэты, которые в то время мне были не очень близки. Ценить все это я начал уже в более зрелом возрасте. Был, например, там такой интересный поэт, как Иван Стеблин-Каменский, сын академика и сам сейчас, кажется, академик, во