Мне хочется от прозы скорее не открытия, а закрытия, то есть хеппи-энда, даже такого, как в «Имени розы». Чаще всего ощущение, что прозаик не может кончить. Могут быть неплохие куски, но в принципе конец не меняет меня радикально. Я думаю, что для прозы, как и для античной трагедии, момент катарсиса, перерождения – не героя, а именно читателя – должен присутствовать. Такая же ситуация была в 80-е годы XIX века. Кто остался от этой прозаической ситуации? Кого мы знаем? Чехова знаем. Ну вот наш Чехов – это Сорокин.

Если кто-нибудь вас назовет эстетом, вы согласитесь с этим?

Вы знаете, я не понимаю сейчас деления на эстетов и неэстетов. Для меня формой эстетизма является необыкновенный интерес, который я не могу в себе преодолеть, к тому, что называется массовой продукцией, – к американским боевикам. Мне невероятно интересно смотреть, как классические высокие мотивы приобретают плоскую форму. Для меня они уже перестают быть плоскими. Вроде бы это демократическая культура, но я в ней вижу другие возможности. Можно сказать, что я эстет? Может быть. Меня сейчас интересует проблема заказного искусства, проблема заказа – коммерческого, социального – и исполнения или неисполнения его. Просто я ищу некие возможности для выживания красоты, прекрасного, интересного.

Санкт-Петербург, 11 февраля 1993

«Поэзия – это разговор самого языка»[247]

Беседовал В. Кулаков

Виктор Борисович, для начала сообщите нашим читателям анкетные данные: родился, учился…

Родился в 1944 году на Украине. Отец воевал, и мать тоже была в армии. Они пережили блокаду и ушли из города вместе с наступающей армией.

Родители коренные ленинградцы?

Нет. Они приехали в Ленинград в 20-х годах из Белоруссии, из Могилева.

Кем они были по профессии?

Отец военный. Служил политработником в артиллерийских частях. А вообще он из рабочих, столяр. В 18 году мобилизовали в Красную армию. Потом Ленинград, институт типа московского Института красной профессуры, так называемый Коммунистический вуз имени Сталина. После института опять армия и уже на всю жизнь. Мать медик, была фельдшером, врачом, работала в медсанбате. В общем, у меня обычная советская семья.

Стало быть, вы родились в наступающей армии?

Да, причем в знаменитом городе Краснодоне, который по пас порту и значится моей родиной. Хотя, конечно, вся жизнь связана только с Петербургом-Ленинградом. Родители вернулись в Ленинград, когда мне было три года.

В 1947 году?

Да. Вернулись в свою комнату в коммуналке, где и жили втроем. Собственно, я в коммуналках жил до 1987 года.

И учились вы в обычной ленинградской школе?

Нет. Вот как раз учился я в довольно странной школе, которая была как бы наследницей Первой петербургской гимназии на Петроградской стороне. В этой школе, к примеру, учился Блок. И традиции там не прерывались, среди преподавателей даже было несколько настоящих гимназических, с дореволюционных времен. В общем, особенная атмосфера чувствовалась. До меня там учился, например, Александр Кушнер: его фамилия красовалась среди списков отличников. Формально обычная районная школа (тогда же еще не было никаких привилегированных учебных заведений), но на самом деле со школой, конечно, мне повезло.

Там же, в школе, наверное, возникли первые литературные компании?

Да, была группа, небольшая. Не то чтобы литературная, просто люди, интересующиеся культурной, гуманитарной сферой. Собственно, и после школы мы держались вместе.

Эти люди сейчас известны?

Да, достаточно известны. Например, Евгений Пазухин – поэт, религиозный деятель; искусствовед Владимир Иванов сейчас эксперт московской патриархии. Часть ребят занимались живописью, впоследствии они составили «круг Шемякина». Мы стали ходить во Дворец пионеров. Та м собирались спонтанно. Петербург тогда был город совершенно бездомный. Наше общение заключалось в шлянии по улицам, по холодным подъездам. Посидеть, поговорить было совершенно негде.

Это в конце 50-х?

Да. Кафе всякие начали появляться чуть позже. И вот Дворец пионеров стал для нас таким местом, куда всегда можно было прийти, увидеть своих, пообщаться. Тогда уже многие писали. Были официальные литературные кружки, но мы приходили в неурочное время, и нами фактически никто не руководил. Что, может быть, нас и спасло. Потом был организован клуб в духе «оттепели», и детьми занялись всерьез.

А что вы тогда читали?

Ленинград конца 50-х был завален редкими изданиями старых поэтов. В библиотеках их никто не знал, а у букинистов все это стоило копейки. Я, например, в 60 году за рубль, то есть за 10 пореформенных копеек, купил «Столбцы» Заболоцкого с автографом Тынянову.

У вас сохранилась эта книжка?

Нет. У меня было много интересных книг, но почти ничего не сохранилось. Была, например, найденная на помойке книга Хлебникова, написанная рукой Малевича, с иллюстрациями Филонова. Это одна из самых дорогих книжек: на аукционе ее продали за 400 тысяч долларов.

Продали именно эту книгу?

Может, и эту, потому что у меня ее украли. Я даже знаю, кто украл ее и пропил. Интересный, колоритный персонаж, тоже поэт, получил он за нее, наверное, не очень много бутылок водки. Такие вот были нравы.

Во Дворце пионеров, видимо, школьный кружок расширился?

Да, собственно там и начали складываться какие-то литературные связи. В частности, я постоянно общался с Ярославом Васильковым, сейчас известным как автор блестящего перевода «Махабхараты». Тогда он писал стихи. В 1960 году мы с ним побывали у Ахматовой, что для меня стало первым соприкосновением с большой литературой. Тогда, честно говоря, внутреннего ощущения какой-то особенной значимости этой встречи не возникло. Ахматову мы читали, но увлекались больше футуристами. Ахматова была для нас чем-то вроде раритета. Совершенно иначе к ней относился Бродский. Футуризм он просто обошел стороной.

То есть футуризм присутствовал и в ваших собственных стихах?

Да, конечно. Это ведь был период поиска.

А с поэтами чуть старшими вы в тот период пересекались, с тем же Бродским?

Бродский уже тогда был легендой. Впервые я услышал его в 60-м го ду на каком-то дурацком советском турнире поэтов, и впечатление было потрясающее. Огромный зал, полно народу, выступают поэты более-менее талантливые: все, как обычно, и вдруг выходит Бродский. Он прочитал три стихотворения: «Пилигримы», «Еврейское кладбище» и еще какое-то. Совершенный шок! Зал разделился чуть не до драки. Кто-то кричал: «Вон хулигана!» (Причем кричали люди достаточно