справедливости ради хочу обратить внимание на принцип выбора конечной точки маршрута – не географически-смысловой, а фонетический, использующий механизмы семасеологии, переразложения, ложной этимологизации. Младенчество – Заря жизни (в том числе и вечной!) – отсюда На-Заре-т как цель пути вспять, а не фактически верный Вифлеем.

«Пионерская зорька» в Вифлееме – поэтический абсурд. Абсурд житейский в том, что Евгений Пазухин поселился ныне в городе Баден-Бадене и постепенно становится похож на стареющего писателя Тургенева, который, как известно, за всю свою долгую жизнь так ни разу и не удосужился прочесть Евангелие. Откуда, впрочем, это известно мне – точно сказать затрудняюсь. Кажется, прочел у Розанова. Чистый бэкграунд.

Последнее. Я по наивности полагал, будто эссе о бэкграунде завершено и в качестве готовой, законченной вещицы показал его поэту и библиографу Российской национальной библиотеки Сергею Стратановскому. Тому самому Сереже, кто несколько десятилетий назад стал жертвой студенческого розыгрыша с невольным участием все той же Лены Рабинович: она якобы проиграла его в карты – мне, автору этих строк, – и должна была зарезать поэта с помощью опасной бритвы и полотенца, во что он сам вроде бы поверил, будучи человеком не только предельно наивным в житейских делах, но и поэтически чутким к таким предметно-лингвистическим мелочам, как «полотенце» в сочетании с «опасной бритвой».

И поэтому у меня есть все основания доверять устному сообщению С. Г. Стратановского (единственного, кстати, сына Г. А. Стратановского, переводчика Флавиевой «Иудейской войны», так и не опубликованной в СССР, поскольку вспыхнувшая осенью 1967 года Семидневная война враз перечеркнула семилетний труд переводчика, не без помощи, впрочем, будущего семимесячного премьера России г-на Примакова, бывшего в конце 60-х главным экспертом ЦК КПСС по ближневосточным делам). Сережа Стратановский, выслушав предложенный его вниманию текст о пионерском Назарете, нервно забегал по комнате и в конце концов – почему-то с улыбкой, то ли извиняющейся, то ли, наоборот, лукавой – сообщил мне о том, что, согласно новейшим богословским данным, исторический Иисус родился, скорее всего, все-таки в городе Назарет, а Вифлеем – позднейшая интерполяция, долженствовавшая привести евангельский текст в соответствие с ветхозаветными пророчествами. Со времен пророка Исаии иудеи были убеждены, что Мессия явится именно из Вифлеема. Они это знали с той же степенью достоверности, с какой невежественный ленинградский поэт утверждал свою поэтическую истину. И не исключено, что тоже были правы. В конечном итоге.

2000

Интервью

«Я ищу возможности для выживания красоты…»[246]

Виктор Кривулин о литературе, жизни и судьбе

Беседовал C. Шаповал

Виктор Борисович, расскажите, пожалуйста, о себе.

Я родился 9 июля 1944 года в Краснодоне, где мой отец был комендантом города. Происхожу из потомственной офицерской семьи: дед был военный, отец всю жизнь был в армии, начал воевать еще в Первую мировую, брат с четырнадцати лет военный, сейчас полковник в отставке. Семья уехала из Ленинграда в 1943 году после первого прорыва блокады, отца перевели на 3-й Украинский фронт. Уехав, они решили никогда сюда не возвращаться после того, что видели здесь. Воспоминания были страшные. Но потом я заболел, и семья вернулась в Ленинград. Здесь были врачи, была надежда, что меня вылечат. С 1947 года я живу в Ленинграде и воспринимаю его как свой родовой город, с которым я связан не только жизнью, но и корнями. Учился я на филфаке. Это было сложно: учился на итальянском отделении, потом на английском, окончил русское. Университет окончил со скандалом, потому что меня угораздило подать заявление о выходе из комсомола. Я вдруг понял, что не хочу никак участвовать в этом деле.

У меня вся жизнь складывалась на пороговых ситуациях. В начале 60-х довольно активно печатали мои стихи, а главное – это было время, когда ленинградская писательская организация пыталась создавать молодежный актив, и всех делили на чистых и нечистых. Передо мной был выбор: либо я принимаю правила этой игры, либо – привет. Я понял, что писать и играть по этим правилам совершенно для меня невозможная вещь. Второй момент был в университете, когда я должен был выбирать между научной деятельностью и поэтической. Эту альтернативу передо мной поставил мой университетский учитель Дмитрий Евгеньевич Максимов, в то время один из крупнейших специалистов по началу XX века. Я выбрал, естественно, литературу, и следствием этого выбора было решение выйти из комсомола. Началось дело, подали на мое отчисление, на меня стали давить мои друзья, я написал хамское заявление, что хочу обратно в комсомол, потому что без него не сделаешь карьеру. Потом мои бумаги потерялись, началась советская игра, очень напоминающая перестроечные игры. После университета я полтора года никуда не мог устроиться на работу, у меня был «волчий билет», потом работал в школе за городом, натурщиком. Особенно я не беспокоился, потому что у меня были частные уроки. В принципе, я этим всю жизнь зарабатывал деньги и сейчас продолжаю. Преподаю литературу в гимназии, но это не за деньги, у меня их больше уходит на такси. Сейчас регулярно публикуюсь в газете «Frankfurter Allgemeine».

Я хочу попросить вас вспомнить «застойные» годы. Что это такое в ваших воспоминаниях и ощущениях?

Сейчас есть разные точки зрения, возникает даже ностальгия по этому времени. У меня вообще никогда ностальгии по золотому прошлому не было. Скорее ностальгия была по другому – по Серебряному веку, по ощущению культуры как чего-то живого, по атмосфере, окружавшей людей, по творческому импульсу в людях. И в этом смысле, я считаю, та внутренняя задача, которая у меня была (я, в общем, человек холодный и рациональный), в какой-то степени была мною реализована. Все, что происходило в конце 60-х – начале 70-х годов, для меня было основано на той мысли, что если нам не удастся создать атмосферу, ауру жизни, инкапсулироваться в советской действительности, создать какую-то особую культуру, то мы просто не выживем физически, а главное, духовно.

И вам это удалось?

Я считаю, что нам это удалось. Более того, миф о культуре брежневской – поры независимой, неофициальной – возник именно благодаря тому, что такая атмосфера создавалась не только мной, а разными людьми. Оказалось, что много людей заинтересовано в этом. Это была система фактически коллективного выживания. Для человека, независимого от официоза, здесь создавалась своего рода другая зависимость и взаимозависимость, гораздо более мягкая, неформальная, имеющая то свойство, которое имеет всякая взаимозависимость людей, вписанных в культуру, а именно человеческого контакта, человеческого общения. В этом смысле все удалось. То, что