Шрифт:
Закладка:
Стихи Феоктистова рано или поздно всплывут из небытия. Я вспоминаю их, стоит оказаться вблизи Каменного острова или на Приморском шоссе, у бывшего ЦПКиО. Темные аллеи пронизаны тревогой и страхом. Это страх перед самим собой, ночной кошмар неосуществленной, но уже исчезающей в неизвестном направлении жизни. Чьей? Твоей, только твоей – чьей же еще…
Случайное лицо,
Мелькнувшее в тумане,
Похоже на яйцо,
Зажатое в кармане…
Только сейчас становится ясно, до какой степени все мы были зажаты, вторичны, вымышлены. Зеленые массивы парков создавали иллюзию дыхания, но оно продолжало оставаться тяжелым и сдавленным. Руины придавали ощущению наших судеб видимость архитектоники и осмысленной культурной работы, но они оставались руинами, ветшали себе дальше, пока мы жили с нарастающей одышкой. Легкость являлась на какие-то доли секунды. Но именно они, эти доли, как оказывается, и составляют всю жизнь, остаются жить после жизни, как лодки на плаву после шторма. И, воскрешая их, отчетливо понимаешь, что всем нам еще предстоит настоящее Великое Плавание. Плавание мимо гребных эллингов и яхт-клубов, в лабиринте островов Дельты, где, согласно стихам Жени Феоктистова:
Как в некоем просторе в час луны
Мерцает жизнь вне выводов и плана,
Вот так и в сон вплывает из тумана
Фрегат без парусов, без капитана,
Помимо воли, пленник пелены.
Где странствует строитель корабля?
Не отвечает вестница-простуда.
Плывет он в никуда из ниоткуда,
Не торопясь до времени, покуда
Над горизонтом не взойдет земля…
1993
Background по-пионерски[242]
Фрида Аароновна Перельман, мама Лены Рабинович (впоследствии переведшей с латыни «Африку» Петрарки) и дочка последнего русского издателя энциклопедии Брокгауза и Ефрона[243], как-то (не помню уже в связи с чем) сказала: «Для писателя нет бесполезных знаний». Это было сказано 40 лет назад.
С тех пор я формально сделался тем самым «писателем», для которого теоретически не должно быть «бесполезных знаний», но все еще не могу ни опровергнуть, ни подтвердить самоочевидной, казалось бы, истины.
«Иногда» (из рекламного клипа жвачки «Дирол») лучше не знать, о чем ты пишешь. Лучше жевать, чем говорить. А иногда незнание вроде бы убийственно для текста, как в случае, скажем, с моим школьным приятелем Женей Пазухиным, сочинившим в момент подросткового религиозного озарения такие строки: «Я паломником шел в Назарет, / Где родился младенец Христос…» Строго говоря, Иисус, конечно, родился в Вифлееме Иудейском, о чем сейчас знает каждый младенец, получающий рождественские подарки.
Но, подымаясь вместе с другими паломниками в Назарете к храму Рождества Богородицы весной 1997 года, я вспомнил именно «ошибочные» строки – их нелепость приобрела как бы особое измерение «частичной истины» в арабском воздухе «столицы израильской пионерии», ибо наше появление в Назарете совпало с первомайским парадом местной пионерской организации – до боли знакомое кумачовое знамя с кистями, красные галстуки, барабанный бой, звук горна – посреди шумного восточного базара, обступившего храмовые строения.
Является ли мое знание о назаретянах-пионерах «небесполезным»? Или оно избыточно в свете Большой Истины? Вопросы не риторические, потому что я задаю их себе, выглядывая каждое утро в окно. Я вижу огромную, неуничтожимую пятиконечную звезду, которая, будучи грубо укреплена на вечных кронштейнах (скорее всего, это обрезки старых железнодорожных рельс), зависает над помещением Сбербанка, украшая угол бывшей 52-й школы, куда я пошел в первый класс обучаться трудному искусству письма. Когда-то звезда светилась красноватым неоновым светом, освещая кусок Пионерской улицы, как некая древняя пиктограмма[244], несущая новое имя месту, известному прежде под названием улицы Гребецкой. При Петре I здесь жили галерники. Тоже небесполезно знать.
В помещении школы, где я учился до 9-го класса, ныне локализованы два учреждения, в равной степени окруженные ореолом болезненного и неутолимого желания знать о том, что же там, внутрях, на самом деле про исходит, – местная Налоговая инспекция и Восточноевропейский институт психоанализа. В классе, где мне показывали первые буквы с картинками, нынче единственный в своем роде Музей сновидений доктора Фрейда[245]. Помещение изменилось до неузнаваемости.
Но теперь я боюсь, что знакомство с трудами Фрейда сильно повредило литературе, хотя мы, писатели, уже не можем существовать без оглядки на оральный, анальный и уретральный периоды становления собственной личности, по инерции конструируя свое прошлое (background) на основании знаний, которые даже современная наука признает сомнительными. В этом случае меня спасает разве что поверхностное знакомство с аутентичными текстами Венского доктора.
Нечто похожее испытывал, наверное, Набоков, превративший свое незнание «Психопатологии обыденной жизни» в факт истории литературы, знать который необходимо не только каждому филологу, но и каждому прозаику, осваивающему постнабоковское литературное пространство.
Знать хорошо, пока не пишешь. Любая позитивная специнформация для писателя – фактор, до известной степени негативный, требующий преодоления, наглого личного вмешательства, вольного или невольного смещения, поскольку в тексте художественном факты приобретают двойное гражданство, подлежа одновременно и законам «реальности, данной нам в ощущениях», и внутренним законам языка, у которого собственная картина реальности.
Языковая реальность по сути своей архаична, так как порождена окаменело-доисторической картиной мира и эпизодически воспроизводит независимо от нашего желания древнейшие клише, строя пространственно-временные отношения между предметами и понятиями по родоплеменному принципу, то есть разделяя единый поток информации на два русла – «свое» и «чужое». Писатель всегда действует на неисследованной, чужой территории, вооруженный полуосознанной памятью о «своем» опыте, который опознается как свой собственный опыт лишь в момент присвоения чужого. Если угодно, такой момент может быть обозначен словом «творчество».
В большей степени это касается творчества поэтического, где архаизующая власть языка явно доминирует над актуальной властью вещей, и поэтому, когда поэт «ошибается» или «врет», его оплошность может быть квалифицирована как сопротивление самого языка власти вещей.
В заключение – возвращаясь к подростку-поэту, который брел ложным путем «в Назарет» (а не в Дамаск, куда следовало бы двинуться неофиту), не то чтобы в его оправдание, но
