Шрифт:
Закладка:
Сейчас выбора меньше?
Сейчас в обыденной жизни у нормального человека больше выбора, чем у человека, связанного с культурой. Тогда было наоборот. Я начал говорить о своей жизни именно с точек выбора, потому что мне действительно приходилось делать выбор – принимать решение, после которого дальше я не сомневаюсь до какого-то момента. Выбирать приходилось довольно часто и радикально. Скажем, общаться с этим человеком или не общаться, писать так или писать так, ехать на Запад или не ехать. Я думаю, что люди моего круга были первыми, кто столкнулся с огромным количеством вариантов жизни, и кого-то это тогда уже добило. Выбирать – значит отрезать, лишаться чего-то. Мы выбирали, отрезая куски жизни, но мы продолжали жить в том же обществе, которое было лишено выбора. Для нас это оставалось внутренней реальностью, внутренним правом.
Это было своего рода аристократическое существование?
Бесспорно, это было аристократическое существование или, вернее, игра в аристократическое существование. Аристократия – это власть, деньги и духовная элита, а здесь ни первого, ни второго не было. Мы были нищие люди, это сказывалось на поведении, на отношениях. Нищета преследовала нас, в конце концов мы довели свое существование до того, что перестали ее замечать. Это эскапизм называется, а не аристократизм. Мы бежали от действительности и создавали другой мир, и, как я сейчас вижу, он оказывается более реальным, чем тот мир, в котором мы жили. Фантастический, выдуманный мир сейчас реализуется. От этого мне становится несколько страшновато. Общее направление было направлением восторженной чернухи. Сейчас, когда говорят «чернуха, порнуха», забывают, что это было восторженное открытие того, что может быть чернухой. Это было действительно открытие другой стороны существования, и в этом состоянии было освобождение, восторг. Сегодня, когда мы сталкиваемся с чернухой, мы еще и еще раз убеждаемся в одном и том же: мы говорим о том же самом, о чем говорим в жизни, мы уже не знаем, где грань между рассказом Сорокина и двором, где писают десять подростков, к которым ты боишься подойти, потому что они тебя убьют или не знаю что отрежут. Нынешнее состояние лишено восторга открытия. Это нормально, это правило, и поэтому страшно.
У вас в связи с этим не возникло разочарования?
У меня был момент резкого разочарования в начале перестройки, когда я вдруг услышал свои слова в другой артикуляции – из уст дикторов первой программы телевидения. Перемена артикуляции меня на какое-то время поразила. Мне очень не нравится то, что я писал с 1986 по 1989 год. Это была резкая реакция, брюзжание, и, самое главное, я утратил второй план, который всегда был. Я считал, что необходимо так реагировать, потому что я был так приучен в «эпоху застоя», – выживание требовало немедленной реакции, как на допросе в КГБ.
Кстати о КГБ. Были у вас неприятности с этим заведением?
Были, конечно. Но и худого слова о них сказать не могу. Были неприятности, и обыски были, и слежка была. Я работал в одной медицинской конторе, они следили за тем, чтобы я вовремя ходил на работу. Были так называемые профилактические беседы перед каждым праздником. Это была игра, где каждый знал свое место.
В Москве некоторых писателей заставляли подписывать прокурорские предупреждения по поводу публикаций на Западе…
Я ничего не подписывал. Я сдал властям два журнала, отказался от их выпуска. Если бы у меня был соредактор и если бы я знал, что есть читатели, я бы этого не сделал. Но был момент, когда, по-моему, эти журналы себя исчерпали, и это совпало с желанием КГБ. Я редактировал два журнала: «37» и «Северная почта». Ситуация была такая, что уехали авторы, с которыми я работал, оказались под прессингом те люди, с которыми я продолжал работать, и главное, что почти весь читатель слинял. Поскольку эти журналы не политические, а культурные, они были рассчитаны на расширение читательской среды, а происходило ее реальное сужение. Это 1981 год, довольно тяжелый, накануне смерти Брежнева, потом 1982-й – начало андроповского периода, когда арестовывали людей, и я был на грани ареста. У меня была альтернатива, которой, я думаю, ни у кого не было. Они мне предложили: если вы хотите жить нормально, сотрудничайте с нами – поезжайте на Запад, можете не предоставлять нам никакой информации, вы просто подпишете бумагу, что с нами сотрудничаете, и познакомите нашего человека с кем-нибудь из редакции «Континента», если нет, тогда – тюрьма, и демонстрировали мне ордер на арест. Меня не устраивал ни один из этих вариантов. Садиться я не хотел. Я не герой, не было радости сидеть в инвалидном лагере и просто времени жалко. С другой стороны, ехать и тем более помогать этим господам я тоже не хотел. Я долго искал и в конце концов нашел третий вариант, которого они не предполагали. Я просто просчитал их логику. Это происходило накануне XXVI съезда, обычно перед съездом они делают региональные отчеты, и им нужно, чтобы в Ленинграде никого уже не было, и я понял, что мне не нужно ничего делать, нужно просто исчезнуть. Я исчез на две недели и появился накануне съезда, когда они уже ничего не успевали.
Как вы для себя разрешили проблему эмиграции?
В общем-то, я решил не ехать, хотя, повторяю, я не герой, и у меня в столе все время лежал вызов на всякий случай. Но в принципе я понял, что им воспользоваться нельзя. И понял это благодаря контактам. Многие прерывали контакты с уехавшими, а у меня почти каждый день были телефонные разговоры, прямые, откровенные. Это были, к примеру, люди, работавшие в НТС, которые мне рассказывали об этой организации. Я обладал информацией, которую здесь мало кто имел. Поэтому особых иллюзий у меня не было. И по поводу того, что меня ждет на Западе, с одной стороны,
