Шрифт:
Закладка:
Видимо? после окончательного разрыва в 70-х годах с этими лито и начинается эра самиздата?
Самиздат активно существовал и в 60-е годы. Это отдельная большая тема. Были целые издательства, выходили книги, сборники. Занимался этим, например, такой человек, как Борис Тайгин. Первый раз его посадили за джазовые записи на рентгеновских снимках, «на костях». Это были еще люди джаза, тут к нашему времени тоже произошла смена культур. Та к вот, у него было свое издательство, которое называлось «Бета». Тиражом 10 экземпляров, очень красиво переплетая, он издавал, скажем, Горбовского, Бродского, Кузьминского…
Кстати, мы еще не упоминали Кузьминского. Можно ли его причислить к какой-либо группе?
Константин Кузьминский – особая фигура, это такой «бродячий» поэт. У него не было прямых учителей, ни к какой группе он в принципе не примыкал. Называл себя «пятым поэтом Петербурга», это было для него достаточно.
Пятым после кого?
На первом месте, кажется, был Горбовский, потом Бродский, Соснора и Кушнер. Кузьминский – пятое место. Это, разумеется, его личная иерархия. Для Петербурга вообще очень характерно иерархическое сознание, в Москве спор за место первого поэта бессмыслен. Чертков, например, только оказавшись в Ленинграде, стал доказывать, что он второй после Красовицкого. Хотя, конечно, такие разборки всегда показатель очередного кризиса поэзии. Вообще говоря, Кузьминский, с которым я познакомился в юном возрасте, сразу после школы, в то время оказал на меня влияние не меньшее, чем Бродский. Личность интересная, экстравагантная. Имидж его я совершенно не приемлю, но стихов это не касается.
Знаменитая «Антология у голубой лагуны» Кузьминского – это ведь результат питерского самиздата?
Конечно. В 62 году вышла «Антология советской патологии», она-то и стала прототипом тамиздатской «Лагуны». «Антологию патологии» делал мой знакомый еще по Дворцу пионеров Владимир Соколов и такой уникальный человек, как Григорий Ковалев, принадлежащий к совершенно особому типу людей, живущих восприятием чужих стихов; думаю, что они были и в Москве, не только в Питере. Это были живые магнитофоны. Григорий Ковалев слепой, поэтому он был вынужден воспринимать стихи только на слух и запоминать их в огромных количествах. Самиздат в широком смысле – это не только самодельные книги и журналы, это и поэтические вечера, чтения. Та поэтическая культура, о которой мы говорим, во многом зависела от аудиальной, устной формы бытования. Был, например, такой поэт, как Виктор Ширали, из плеяды «гениев». Действительно очень талантливый. Потом он опустился, спился. Та к он вообще свои стихи никогда не записывал. Кстати, Григорий Ковалев – второй официальный составитель многотомной антологии Кузьминского, о чем редко вспоминают, хотя его имя значится во всех томах.
Ковалев до сих пор живет в Петербурге?
Разумеется. «Лагуну», конечно, делал Кузьминский, просто многих поэтов, попавших в антологию, «открыл» в свое время именно Ковалев, об этом пишет сам Кузьминский, в первом томе. Ковалев всегда вносил нотку скандалезности, авторитетов для него не существовало. Сидел в первом ряду, слушал и, когда чувствовал какую-то фальшь, мог вклиниться в выступление, обругать кого угодно, хоть Бродского. Он был барометром вкуса. Говорил что хотел, ничего не боялся: слепого не посадишь.
А были в 60-х регулярные самиздатские журналы?
Нет, журналы появились позже, в 70-х. Году в 65-м у меня возникла идея такого журнала; я нагло обратился за стихами к Ахматовой, и она даже что-то дала. Журнал должен был называться «Возрождение», но ни одного номера так и не вышло. Потом была попытка студенческого журнала на филфаке. Назывался журнал «Звенья», делался он с самого начала под начальственным контролем, что не помешало его сразу же прикрыть. Мы успели набрать только два номера.
Он был типографским?
Он должен был тиражироваться на ксероксе. А в самиздате ходили списки, перепечатки. Были люди, которые занимались этим постоянно, например та же Татьяна Никольская, жена Черткова, у которой скопилось огромное количество авторских рукописей. Ну конечно, 60-е годы – это «Синтаксис» Гинзбурга. Мы все выпуски «Синтаксиса» видели, читали. Со многими поэтами познакомились именно по этим публикациям. Но в принципе идея регулярного самиздата все время витала в воздухе. Что в 70-х годах и осуществилось. Для меня послужила решающим толчком последняя попытка легализации неофициальных поэтов, предпринятая в 74 году. Мы сделали огромную антологию современной поэзии последних 20 лет. В редколлегии были Пазухин, Кузьминский, Борис Иванов, я и Юля Вознесенская в роли секретарши. Работали часов по двенадцать, все сделали за месяц. Обстановка была нервной: постоянно ощущалось пристальное внимание КГБ, поэты, которые относились друг к другу в принципе нормально, вдруг перессорились, отбор текстов был довольно жесткий. Но рукопись подготовили. Получилось около 500 страниц, порядка 40 авторов, большие, представительные подборки. В процессе собирания антологии мы открыли несколько новых имен: это А. Шельвах, по-моему, вполне симпатичный поэт, Вл. Гаврильчик, который был известен как художник, а тут пришли его стихи, А. Ожиганов, он сейчас живет в Самаре, широко известный ныне А. Драгомощенко. Антология вышла любопытная.
Она как-нибудь называлась?
Да, она называлась «Лепта». Очень смешно, когда сейчас возникают журналы с таким названием. А с нашим названием была своя история. В редколлегии время от времени, когда случался прилив мужества, участвовал Охапкин. На стене висели листы с именами авторов и стихами. Охапкин как-то подошел, почитал, стал кричать: «Этот нас заложит! И этот! Они все нас заложат!» И пошел сдаваться в Союз писателей, заявив, что некая группа самостийно готовит поэтический сборник и он в ней участвовал, потому что «хотел принести посильную лепту на алтарь российской словесности». Но сделать с нами ничего не могли: мы же работали открыто. Отдали рукопись в издательство, Чепурову. Было две рецензии, одна Майи Борисовой, положительная, вторую они заказали своему человеку, консультанту госбезопасности, автору совершенно одиозного учебника по советской литературе. Потом, кстати, он стал одним из идеологов «Памяти». И рецензию написал, естественно, доносную. Ситуации, правда, не знал и главными врагами выбрал, слава богу, тех, кто уже помер. «Жидов» по фамилиям видно: Аронзон, Роальд Мандельштам. Аронзона сажать надо, антисоветчик: не в Ленинграде живет, а в «Петербурге»! И так далее. Книгу, конечно, зарубили.
Авторы были только питерские?
Да, только питерские и не эмигранты. Антология
