хотя и пунктирная реальность поэтической жизни Кривулина, но сколько бы автор ни старался это скрыть, поэзия оставалась главной темой и героем повествования. Неизменно и постоянно проза взаимодействует с его стихами – не только тогда, когда это взаимодействие входит в замысел и основу текста, но иногда оно возникает путями какой-то тайной или даже бессознательной переклички.

Закономерно, что автор выбирал форму либо дневника – «Записки Сукина-сына» («Родословная»), «Посвящается Саше» («И возвращается ветер…»), либо путевых заметок – «Путешествие рядом с Батюшковым», либо излюбленной эпистолярии «Полдня длиной в 11 строк» или непрерывного разговора, словно записанного на подслушивающее устройство («Шмон»)[249]. «Шмон», ставший предметом исследования многих, в том числе и западных, филологов, понят ими как метароман, как роман с ключом, как иллюстрация вековых споров о судьбе романного жанра… Но, читая его, пробираясь через извилины и узлы этой бесконечно длящейся фразы, следует учесть, что писался он в периоды очевидных поэтических пауз, когда поэт Кривулин замолкал, чтобы после этого заговорить новым голосом. Проза являлась на помощь, удовлетворяла потребность высказывания и контакта со слушателями. Работая над «Шмоном», Кривулин часто и в разных аудиториях «обкатывал» его на публике, благо текст этот можно было читать с любого места и также в любой точке прерывать чтение. В письме к М. М. Шварцману от 12 ноября 1981 он сетует: «Много пишу, в основном стихи. Прозу никак не закончить: все время сама себя переделывает, я в отчаянье: вариантов и редакций наложилось несчетное количество, путаюсь в них, как путешественник, попавший в область тектонического хаоса. Хотелось бы почитать Вам новые куски»[250].

Можно предположить, что «большой» жанр после нескольких неуспешных попыток сочинения поэм, предпринятых в конце 1960-х годов, оставался такой заповедной территорией, освоить которую поэту удалось прозаическими (по крайней мере, внешне) средствами.

В центре или на горизонте любой мысли и любого разговора Виктора Кривулина, даже и в последние бурные, наполненные общественно-политическими интересами годы, оставалась поэзия – как смысл, как ориентир, как цель. Книгу эссе «Охота на Мамонта» (по названию одного из стихотворений) он выстроил по принципу прозаического комментария к текстам поэтическим, открывающим каждую новую главку. А в поэтической книге «Концерт по заявкам» кодой становится прозаическое послесловие, названное по ключевому стихотворению («Охота на Мамонта»).

В 1990-е годы в статьях для немецкой газеты «Frankfurter Allgemeine Zeitung», соблюдая жесткие рамки жанра, Кривулин зачастую вел лукавую «игру в бисер», внятную не всякому русскому читателю и заведомо обреченную на уничтожение при переводе. Отвечающий всем внешним требованиям текст порой был выстроен на игре слов или даже на аллитерациях. Например, в одной из статей автор решил испробовать на практике поразившее его в юности откровение Андрея Белого о происхождении романа «Петербург», когда из повтора согласных, из сочетания плавных, губных и гортанных рождается эмоция, обрастающая образами и идеями[251].

В последнее десятилетие жизни Кривулин нашел самый органичный для него жанр – эссе, прозаическую форму, не сковывающую индивидуальность пишущего, позволяющую сблизить случайные, казалось бы, факты и наблюдения, выстроить парадоксальные вещи в стройную концепцию. Здесь ритм текста совпадает с ритмом мысли, не искажая главного в повествовании – интонации.

Особое место среди всего написанного Кривулиным занимают статьи о поэтах и художниках, рецензии на новые книги, предисловия к сборникам стихов и каталогам выставок – он всегда был открыт чужому слову, верен своим друзьям, радовался их таланту и тяжело переживал утраты. Огромное напряжение сил и нервов требовалось для написания поминальных статей, но Кривулин считал это своим долгом, мучительно и бережно подбирая слова для прощания. Однажды горько пошутил: «Вот помру, и написать обо мне будет некому».

Вероятно, следовало бы соединить журналистику и эссеистику последних лет в отдельную книгу, но задача этого тома иная. В нем собрано то, что вслед за Иннокентием Анненским можно назвать «отражениями» – эхом или отзвуком его разговора с миром.

Примечания

1

Печатается по: Вестник новой литературы. 1990. № 2. Текст исправлен и дополнен.

Прозаический текст, в какой-то момент осознанный автором как роман и получивший название «Шмон», имеет довольно длинную и не вполне прозрачную историю. Несомненно, что работа над этим текстом с самого начала служила как бы компенсаторным замещением в периоды, когда поэтическая работа Виктора Кривулина притормаживалась по тем или иным творческим и психологическим причинам. Тогда на первый план выходила эссеистика, потребность в которой усиливалась нарастающей необходимостью осознания и формулировки основных позиций неофициальной (второй) культуры и его постоянным авторским и редакторским участием в самиздатских литературных журналах «37», «Часы», «Северная почта», «Обводный канал». Собственно проза (fiction) в качестве способа канализации творческой энергии никогда, кроме случая «Шмона», не была предметом продолжительной работы и либо создавалась одномоментно, либо работа над ней шла в пунктирном режиме, и только роман был более или менее постоянным занятием Кривулина в течение довольно долгих лет: с начала 80-х годов практически до конца этого десятилетия. Почти с самого начала заявленная конструктивная идея романа в форме непрерывного, бесконечно длящегося и ветвящегося сложного предложения, видимо, позволяла автору внедряться в это текстовый поток, произвольно изменяя его течение. Кроме того, существовала многолетняя привычка заменять публикацию текстов их публичным, хотя чаще всего камерным, чтением, и в этом смысле «Шмон» предоставлял почти такие же возможности. Как и поэтические тексты, роман можно было читать фрагментами любой длительности, начиная практически с любого места, что Кривулин неоднократно проделывал в Ленинграде и в Москве, «обкатывая» роман на разных площадках, перед разными аудиториями. В процессе работы над «Шмоном» рождался и миф о его рождении, окончательно зафиксированный в одном из интервью, опубликованных так не скоро после обсуждаемых событий, что их истинную картину уже трудно установить:

«С прозой мне не везет, „Шмон“ я переписывал трижды. Я почти его заканчивал, когда у меня его взяли на обыске. Я сел и слово в слово его повторил, но, поскольку темой является обыск, он разросся за счет того, что туда вошли элементы реальности: судебные протоколы, фамилии следователей, то есть там появилась совершенно другая ситуация. Как только я дошел до того места, на котором остановился первый раз, ко мне пришли со вторым обыском и опять забрали всё. Я пытался заканчивать. Второй вариант мне отдали. Поскольку он там побывал, мне над ним работать никакого кайфа уже не было. Я плюнул и так его и оставил. Это тоже, кстати, предчувствие. Но, я думаю, в этом и есть литература, то есть она существует не