наша была прежде всего попыткой заполнить белые пятна, и она, например, не включала таких поэтов, как Бродский, Кушнер, их и так все знают. Вот из этой антологии и родилась журналистика. В том, что книгу завернут, никто не сомневался, но мы как бы выполнили все формальности и теперь имели полное моральное право идти неофициальным путем. Группа оставалась, энергии было полно. Продолжали встречаться, дискутировать, возникли философские семинары. Поэзия и философия на какое-то время объединились, что для меня имело личные последствия – брак с Татьяной Горичевой, которая вела наши семинары. Жизнь пошла невероятно интенсивная: чтения, обсуждения, какие-то симпозиумы. Причем совершенно открыто, что КГБ немало озадачивало. Вся эта жизнь требовала какого-то отражения, нужен был регулярный журнал. Сначала хотели делать общий журнал, но мы с Борисом Ивановым разделились, и каждый стал работать над собственным изданием. Наш журнал «37» вышел первым. Месяца через три появился альманах Б. Иванова «Часы». «37» отличался тем, что в нем практически не было прозы. А «Часы» – это был уже нормальный, «толстый» журнал. Выходил он каждый квартал, действительно как часы, с 76-го года по чуть ли не 89-й. Печаталось там все подряд. Такая концепция: каждый имеет право напечататься хотя бы один раз. А дальше уже будем смотреть. У «37» был другой подход. Каждый номер мы делали как произведение искусства. Экспериментировали. Один из экспериментов – это книга в журнале. Мы выпустили три книги: Всеволода Некрасова (недавно он издал эту книгу уже типографским способом, так ее и назвав: «Стихи из журнала»), Ольги Седаковой и Елены Шварц. «37» отличался еще тем, что ориентировался не только на Петербург, но и на Москву. В конце концов москвичи стали вообще основными авторами.

Сколько всего вышло номеров «37»?

21 номер разного объема и разного тиража. Тиражи, кстати, были фантастическими: до 100–120 экземпляров. Представьте, каких трудов это стоило. Но все время находились энтузиасты, бесплатные машинистки. Механизм самиздата работал. В конце концов, правда, власти вмешались, «37» закрыли, мне было сказано, что я должен или уезжать, или сотрудничать с органами. Я человек хитрый, начал петлять, в результате не уехал и сотрудничать не стал, но журнал прекратился. К тому времени уехали почти все члены редколлегии. Тогда возник третий журнал – «Северная почта». Решили сделать его чисто поэтическим, то есть издавать журнал «стихов и о стихах». Та м была критика, информация, исторические публикации. Причем уникальные, типа стихов Заболоцкого о Сталине, до сих пор, кстати, нигде не изданных. Фактически я в этом журнале исполнял роль зиц-председателя; в основном все делал Сергей Дедюлин, а я обеспечивал критику. Печатали Бобышева, Бродского и совсем молодых поэтов нового поколения. Вышло восемь номеров.

Это уже какой год?

80-й. В этом же году возник журнал «Обводный канал». Его из давали Сергей Стратановский и Кирилл Бутырин. Тоже толстый журнал, строгий, может, даже скучноватый, но там были очень интересные публикации. Выходил он до 88 года. Ну а дальше пошло-поехало. Появился «Митин журнал» Дмитрия Волчека, «Сумма», попытка свести воедино все самиздатские журналы, возник журнал переводов, который издавал Драгомощенко, организовался «Клуб-81» – это совершенно отдельная история. 80-е годы прошли под знаком распада, раздробления самиздатского движения, что, может быть, и хорошо.

1994

Ольга Кушлина, Михаил Шейнкер

Послесловие

Прозаические опыты Виктора Кривулина в разных жанрах, при всей их самостоятельной ценности, остаются всего лишь опытами и подступами к большой прозе, роману, задуманному им и отложенному на то время, «когда стихи отпустят» (В. К.). Но и стихи не отпускали до последних дней, и времени для прозы ему отпущено не было.

Прозой Кривулин заполнял пустоты, периоды неписания стихов, длящиеся от нескольких недель до нескольких месяцев. Дневниковые заметки, подробная фиксация процесса сочинительства – или мучительного несочинительства, рождения или смерти стихотворения, точные зарисовки не столько событий жизни, сколько удушающей бессобытийности, выход из которой – творчество. Когда умственные и душевные занятия достигали нужного накала, то обращались в стихи, и тогда проза обрывалась, отбрасывалась, оставаясь лишь разминкой к настоящему деланию. Общего замысла у прозаических опусов не было или был довольно смутный – вели слово, ритм, интонация, а не композиция или сюжет, не характеры персонажей и коллизии. У этой прозы был сильный начальный импульс, а развязки или тем паче – эпилога не предусматривалось.

В повести «Посвящается Саше» Виктор Кривулин свидетельствовал: «Вот уже неделя, как мучит меня желание писать, но чувствую, что связаны руки. Руки связаны и смертью близких, и болезнью близких, да и тьмой (или бездной, как угодно) мелкобытовых тело– и мыследвижений. Я не могу писать, сочинять, придумывать – могу только цитировать. Слова, сказанные когда-то, может быть, сегодня явятся как новые. ‹…› Мне все равно, что цитировать. С некоторым тайным злорадством сообщаю, что намерен опубликовать странички из моего дневника 1981 года, вполне сознавая их приватный и необязательный характер, но, будучи не в силах противиться искушению, прибегаю к несколько старомодному и малоупотребительному приему „дневниковой прозы“, чтобы поставить рядом два времени, две эпохи.

Сравнить… ‹…› Что-то вроде дневника в подлинном значении этого слова. Только для себя. Потом увидим…»[248]

Дмитрий Александрович Пригов однажды лапидарно сформулировал свое понимание функциональной противопоставленности поэзии и прозы. «Поэзия призвана сдувать пузыри, а проза их раздувать». Применительно к литературной работе Виктора Кривулина это высказывание отражает суть – по крайней мере, во второй своей части. Следовало бы задаться вопросом: писал ли Кривулин прозу вообще, то есть являются ли его тексты, лишенные признаков регулярного или свободного стиха, явлением, подпадающим под определение fiction или nonfiction.

Очевидно, что если поэзия была главным конструктивным, как сказал бы Ю. Н. Тынянов, фактором его жизни, то проза (или нестиховое сочинительство) в разных ипостасях – скорее детерминантом его литературной и социальной биографии.

Первыми не ученическими образцами прозы Кривулина-литератора стали тексты в самиздатских журналах 1975–1976 годов. С этого времени деятельное участие в формировании, институционализации так называемой второй, или неофициальной, культуры в корне изменило модус вивенди поэта Кривулина, привнеся в его жизнь новую функцию – культурного деятеля. Став одним из соредакторов журнала «37» и постоянным автором журнала «Часы», организатором религиозно-философского и литературного семинаров, возникших в общем пространстве этой новой культурной реальности, Кривулин был и вынужден, и готов расширить спектр своей культурной деятельности. Здесь начинается его путь литературного критика, эссеиста, автора статей, посвященных подсказанным временем и обстоятельствами темам, и следующим шагом становится появление вещей, которые можно рассматривать в прозаическом измерении. Хотя все это существовало как параллельная,