придерживаться, как Вы говорите, золотой середины. Говорить с Вами об этом серьезно будет моим величайшим счастьем. У Вас есть превосходный выход из этого положения, но его слишком долго описывать, а Ваше письмо лишило меня душевного спокойствия. Вы не имеете к этому никакого отношения, нет, но в Вашем сердце был момент сомнения, а я так далеко, так далеко — в конце концов, Вы знаете, что я хочу работать, чтобы больше не думать об этом, и поверьте, я думаю о сохранении тайны только тогда, когда мое сердце отдано. Это становится моей второй жизнью и страданием, потому что я дрожу из-за каждой прямой или косвенной неосторожности. Если Вам сказали то, что сказали, это лучшее доказательство того, как мне всегда удавалось обманывать любопытных негодяев. Это единственная ложь, которую я признаю и практикую. Я думаю только об этом, поэтому вот уже два месяца прошу Вас сообщить мне Ваш маршрут, чтобы всё уладить. Это не для моей жены, нет, для общества. Давайте больше не будем об этом говорить, [без подписи]* * *

[18.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург. Телеграмма в Гранд-Отель «Европа»]

НЕДОСТОЕН ХОРОШИХ ОБЪЯСНИТЕЛЬНЫХ ПИСЕМ СТЫДНО ЗА МОИ НЕДОСТОИН. МИР. НАКОНЕЦ ВСЁ ПОНЯЛ = КАЮСЬ

* * *

[20.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]

Твои письма и телеграммы сделали меня счастливым, чрезвычайно счастливым. Не будь слишком добра. Мне приходится так долго поддерживать свои силы, что я слабею. Напишу тебе завтра, сегодня только два слова. Я читаю твои телеграммы по десять раз в день, когда отдыхаю.

В Москве – я знаю только гостиницу «Славянский базар»[411], она большая. Ты сможешь найти все, что нужно, но, пожалуйста, заранее договорись о ценах на все «дополнительные услуги».

Точный день моего отъезда сообщу телеграммой, потому что еще не знаю, 10-го или несколькими днями позже. Это зависит от ответа, который я жду из Парижа.

Прижимаю тебя к своему сердцу, Леонор. Не заставляй меня сходить с ума от счастья. Алекс

* * *

[21.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]

[…] Спасибо за хорошие письма. Я хочу написать тебе много – о Шопенгауэре, о твоих печалях, дорогая Леонор, о множестве вещей, но сегодня я падаю от усталости, потому что у меня осталось всего несколько дней до отъезда в Париж.

Ты слишком умна, чтобы читать Шопенгауэра. Я объясню тебе это на днях. Шопенгауэр для молодежи или для «наседок» – большой талант, но мелочный характер, и мы видим это в его книгах. Он не скажет Вам ничего нового и у него много фальши. Он слишком мало анализирует и слишком саркастичен, чтобы быть серьезным. И он чересчур много думает о себе.

Если после этого Вы прочтете Дарвина, Спенсера, Хаксли, Вы почувствуете, какой покой и какое уважение они вызывают.

Я пришлю Вам названия книг или сами книги (несколько!) из Парижа в Москву, однако, лучше отправить названия, потому что там есть цензура. Но я не знаю, как их перевели. И какие назвали им дали. […]

Я считаю, что большая привязанность мужчины к женщине и наоборот – это то, что облагораживает всё.

Старость, смерть, несчастья, болезни – это ужасно, но, поскольку, с этим ничего не поделаешь, – пройдем через это, не ропща заранее. Изучение естествознания, натуралистической философии, единственной, которая приучает человека к знанию того, что он не может знать ничего, кроме того, что он постепенно открывает опытным путем.

За пределами сего об этом глупо думать, поскольку ни к чему не приводит. Нет, дело в том, что джентльмены а-ля Шопенгауэр не совсем уверены в этом. Это бесчисленные домыслы на любимую тему.

Меньше предаваться отвлеченным размышлениям и больше узнавать – вот девиз хороших, правильных и серьезных натуралистов.

Я Вам расскажу об этом – чтобы описать, потребовались бы тома!

Если доживем до нашей встречи, то после этих двух месяцев эпистолярных познаний столько всего можно сказать друг другу. Нет, нам уже не по пятнадцать лет, вот почему наше сердце легко сомневается. Мы оба страдали – мы дичь, которую уже разделали. Но всё это потому, что мы едва знали друг друга…

Видели ли мы когда-нибудь что-нибудь подобное? Два дня, а потом разлука.

Что ж, давай смело пройдем через это, раз так нужно, и признаюсь, счастье снова увидеть тебя только растет во мне, потому что я узнал тебя лучше. Видеть тебя снова и снова – это как если бы я знал тебя два года вместо двух дней…

Да, Леонор – я люблю тебя – настолько, насколько способно любить мое сердце. В каждый момент дня я с тобой. Я не знал, что ты такая хорошая, такая умная и такая правдивая.

Не страдай зря. Время, когда придется по-настоящему страдать, наступит довольно скоро! Страдать из-за чего-то стоящего да, но страдать из-за того, что нужно страдать, это всё равно, что быть Грибулем[412], который бросается в воду, боясь промокнуть под дождем.

Если со мной случится несчастье – я умру, вот и всё. Но я буду бороться до последнего момента.

Вот почему самоубийства для меня отвратительны. Они дают повод слабакам. Это не борьба, это трусливое подчинение. Люди, склонные к самоубийству, не могут быть достойны любви – это я часто говорил М.[атильде]! И всё же я обожал ее, но, любя, я всегда говорил себе, что делаю глупость.

В то время как с тобой, Леонор – у меня абсолютно нет этой мысли, наоборот, я думаю, что у меня всё хорошо — что это большое счастье для меня и что для тебя это тоже хорошо. Может быть, я ошибаюсь, но это мое чувство, я надеюсь, что с тобой всё в порядке. Никогда еще я не видел такой нежной и хорошей женщины, как ты. Я хочу послать тебе письмо настоящего друга (девушки)[413] о тебе и других. Это тебя позабавит.

Хотел написать тебе два слова!!! А сейчас – да хранит тебя бог. Береги свое здоровье – это самое главное.

Прижимаю тебя к своему сердцу и долго целую в губы, которые обожаю. Твой Алекс

* * *

[21.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург. Телеграмма]

СОВЕРШЕННО ВЫЗДОРОВЕЛ ТЯЖЕЛЫЙ ПРИСТУП ПЕЧЕНИ ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ КАК ПРЕМЬЕРА

* * *

[1.5.1891; Дрезден – Москва, дом Базилевского, пер. Б. Кисловский, 12.1]

[…] Поскольку необходимо объяснить мою телеграмму, я вынужден вернуться к старой истории.

Не знаю, говорил ли я тебе, что после смерти Матильды постепенно у меня развилось заболевание печени. В конце концов, она увеличилась, и, после того, как я проболел в Каире, мне пришлось лечиться в Карлсбаде. Значит, моя печень слабее, чем кажется на первый взгляд. Наступает дряхлость.

И недавно у меня было доказательство этому. Когда ты уезжала в Петербург, я боялся слишком привязаться к